Но у Тамары Владиславовны все это только видимость. Со стороны казалось, что она шествовала по широкому коридору «Снабсбыта» гордо и независимо. Ее стоптанные каблучки пристукивали так четко, обтянутые юбкой бедра двигались так плавно, близорукие глаза сияли сквозь дешевые очки так безмятежно, а губы улыбались так задумчиво, словно ей было глубоко плевать на то, кто и зачем ее вызвал.
Но на самом деле внутри ее трясло от неуверенности. А выглядела горделивой она из-за привычки вести себя правильно. Одно из правил гласило: некрасиво распускать нюни на людях. Как бы ни было худо.
Если принцип «Прежде, чем станет лучше, будет гораздо хуже» — верен, то Тамаре Владиславовне впору стать миллиардершей. Как минимум — неденоминированной. Потому что хуже, чем сейчас, ее финансовые дела обстоять уже никак не могли. Денег осталось только-только на метро, а долгов накопилось столько, что и вспомнить страшно. Вчера ей дали отставку в расположенной этажом ниже фирмочке, в которой она подрабатывала уборщицей. Это было очень выгодно: под рукой и максимум денег за минимум времени. Жаль, что недолго попользовалась. К тому же, уволив, ее честно предупредили: расчет с ней из-за неожиданных проблем откладывают на неопределенное время. Это ввергало ее в полное безденежье, если не удастся выпросить хоть малую часть зарплаты, причитающейся от родного «Снабсбыта».
Но и здесь упования грозили обернуться пшиком. Это она поняла по тону, каким сослуживица и соседка по кабинету Некрасова сообщила, что начальник отдела Глебский вызывает Панкратову. Тамара даже в какой-то степени порадовалась надвигающейся определенности. Вот так: шла по коридору к начальству, зная, что ее ждут отказ и разнос, но голову держала высоко. Была у нее такая дурная привычка: чем хуже на душе, тем уверенней она старалась выглядеть. Привычка осталась с тех времен, когда Панкратова знала: достаточно честно вкалывать, а все остальное — приложится. Но времена изменились, а она так и не усвоила: чем веселее ты держишься, тем кому-то, возможно, обиднее. И тем сильнее, возможно, у кого-то желание тебе досадить. Чтобы опустить до общего знаменателя.
А общий знаменатель в России требует на вопрос «Как жизнь?» успокаивающе отвечать: «А кому сейчас хорошо?!»
Это на Западе не принято жаловаться, обременяя окружающих своими неудачами. В нашей стране неприлично обременять других своими радостями. Если все ноют, то и ты поскули. В знак лояльности и солидарности. Не хочешь? Тогда не обессудь.
Между отделом, в котором Тамара Владиславовна числилась старшим специалистом, а работала за всех, и кабинетиком, отведенным Василию Константиновичу Глебскому, было всего три окна и четыре двери. Однако этот кусок коридора потребовал от Панкратовой столько сил, что она с трудом открыла дверь:
— Можно? Вы меня звали, Василий Константинович?
— Да-да, входите, Тамара Владиславовна, — изображая дружелюбие, закивал Глебский. — Проходите, садитесь.
Он походил на гуся: овальные настороженные глаза, тощее лицо с коротким подбородком на длинной тонкой шее, которая сливалась с узкими плечами. Все остальное у него — толстое и неуклюжее. Но характером Василий Константинович не так прост, как выглядел. Да, он походил на гуся, но на гуся, который умеет ползать по-пластунски и маскироваться на любой местности.
Глебский подождал, пока Панкратова опустится на обшарпанный стул. Тот стоял неудобно: боком, впритык к столу.
— Ну, как у вас настроение? Как дочка?
Начальник отдела заходил издалека, искренне полагая, что подобные вопросы компенсируют его нежелание знать, как она умудряется выжить, четвертый месяц не получая зарплату.
— Спасибо, неважно, — суховато ответила Панкратова, не любившая псевдовежливости и предпочитающая разговоры по существу.
Даже сейчас, понимая, что свои деньги она может только выпросить, Тамара Владиславовна не могла переступить через себя. Но не из-за гордости, как считали многие ее сослуживцы. И не из глупости, как полагала ее подруга Кузнецова. А потому, что была человеком сугубо порядочным. От слова «порядок». Тамара Владиславовна с детства хорошо усвоила: клянчить некрасиво.
— Ну да, трудные времена. Трудные, — объяснил Василий Константинович. — Всем тяжело. Вон в газетах пишут: учителям и врачам во Владивостоке полгода ни копейки не выдают. Так что у нас, в Москве, еще жить можно.
Он печально скривился, демонстрируя огорчение. Конечно, сообщать человеку о том, что его законную зарплату опять нечем выплачивать, малоприятно. А что от него, Глебского, простого начальника одного из отделов, зависит? Ничего. Все это не произносилось, но так явственно висело в воздухе, что Панкратова невольно кивнула: да, мол, времена трудные. Как ни странно, но сильных людей порой проще обуздывать. Слабые только о себе пекутся, их общими трудностями не проймешь.
— Ну-с, как у нас с «Инвестсервисом»? — Василий Константинович взял из лотка на столе прозрачную папку с подготовленными Тамарой Владиславовной документами. Приоткрыл, но читать не стал, а выжидательно прищурился на собеседницу. Точно надеялся услышать хорошие новости.
— Никак. Кормят завтраками. Говорят, что нет денег, — вяло ответила Панкратова.
Она даже не пыталась напомнить, что именно он, Глебский, настоял, чтобы товар этой фирме отдали под реализацию. Без предоплаты. Она его предупреждала, что у «Инвестсервиса» не очень хорошая репутация. Но он ее мнение проигнорировал. А теперь, когда прохиндеи зажилили выручку, самоутверждается, переваливая с больной головы на здоровую.
— Н-да-а. — Разочарованно отложив папку, начальник поерзал массивными бедрами, потом оперся на сложенные по-школярски руки и забубнил, уставившись в канцелярский магнит, облепленный скрепками: — Ну видите, Тамара Владиславовна? Дела у вас в последнее время не ахти как. Фирмы, которые вы курируете, приносят убытки. Откуда ж взяться зарплате? Неоткуда ей взяться. Конечно, вы можете сказать, что именно я предлагал отдать товар «Инвестсервису» под реализацию. Но ведь это было просто мое мнение! В порядке обсуждения. А курируете это направление вы. И следовательно, именно вы должны были детально разобраться с ситуацией. Если надо, то и настоять на том решении, которое считаете верным. А вы поленились. Ну а решение только принимается коллегиально, зато ответственность должна быть персональной. Правильно я говорю? А ведь это не единственный ваш прокол. Тот склад, который вы сдали в аренду в прошлом году. Уже почти два квартала от них не поступило ни копейки. Ну, правильно? Откуда ж тогда зарплата? Неоткуда ей взяться. Весь коллектив страдает. Это не дело.
Он говорил ровно, словно читая по бумажке. И при этом кивал, кивал. Словно клевал Панкратову словами. Добивался согласия: да, мол, я сама виновата, что мне не платят. Что, собственно, не лишено логики. Коль с человеком что-то происходит, то наверняка есть тому причина и в нем самом. Монотонная тихая речь Глебского завораживала, и Панкратовой потребовалось усилие, чтобы стряхнуть наваждение и возразить:
— Но ведь у меня… То есть от моей работы и доходов немало! Почему вы про это не говорите? Посмотрите в папке. Я все свела в одну таблицу. И доходы, и нормы амортизации, и банковскую ставку, и норму прибыли, и задолженности. У меня все неудачи перекрываются поступлениями. Зачем же вы так?
