Тамаре успех дочери виделся воплощением ее реванша над всеми, кто брезгливо кривился или безразлично разводил руками в прежние годы. Не приз, не шумиха, привлекающие рекламодателей, нужны были ей. С проснувшейся вдруг мстительностью она хотела, чтобы о славе дочери узнали все те, кто, как самозваные судьи и палачи, отказывали им в возможности счастья.
Она так беспокоилась, что Воротников засомневался: а стоит ли ей присутствовать на праздничном вечере, когда будут подводиться итоги конкурса? Не повредит ли нервное напряжение малышу?
— Ты знаешь, родная, — урезонивал он жену с присущей ему иронией, — ты, забеременев, поразительно омолодилась. Прямо лет на десять!
— И что с того? — подозревая подвох, покосилась Тамара, которой многие говорили о том, что сейчас ей тридцати шести никак не дашь.
— А то, что ты и умом, милая, видать, стала сущим ребенком. Да наплюй ты на эту премию. Главное, что талант Зайки признали. А какой у нее будет номер в итогах конкурса — чепуха.
— Нет! Это глупо, но — хочу: пусть знают!
— Кто?
— Все! Пусть знают, что я… что она… мы счастливы!
Воротников, уже прекрасно разбиравшийся, когда его дражайшую половину бесполезно переубеждать, пожал плечами.
Но весь праздничный вечер он сжимал ее руку, свободную от цветов. И она чувствовала, как его прикосновение успокаивает, снимает напряжение. Когда на сцену вызвали Зайку, чтобы вручить серебряную статуэтку, Тамара Владиславовна, совсем обмякшая от усталости, радости и слез, убедилась: Валера опять оказался прав.
Ей уже было все равно, много или мало знакомых узнают о ее триумфе. Гораздо важнее, что знают эти четверо: муж, Зайка, Надежда, столь упорно твердившая ей, что жизнь прекрасна и удивительна — для тех, кто ее таковой считает…
И четвертый — самый близкий — соучастник радости Тамары, ее сын, похоже, был с Надеждой полностью солидарен.
