— Как вас зовут, молодые люди?
— Мейдад! — сказал один.
— Хейдад! — сказал другой.
Как продолжать дальше, Дольникер не знал. Он мог часами выступать перед молодежью любых возрастов и движений, но никогда не специализировался на разговорах с детьми.
— Вы похожи друг на друга, — отметил он в конце концов, и близнецы разразились смехом.
— Неправильно! Хейдад больше похож!
Они тут же убежали на улицу. Дольникер отметил, что нахальство детей берет начало в мировоззрении взрослых, тем более что жители деревни не проявляли к нему никакого интереса. Эти крестьяне уходили на свои поля с рассветом и возвращались домой размеренным шагом в вечерней мгле. Если они встречали политика на улице, то даже бровью не вели, и Дольникер как будто задыхался от такого невнимания.
Во вторую ночь он уже не мог сдержаться. Когда крупногабаритный пастух с шумом упал в свою койку, политик набрался смелости и обратился к нему со следующими словами:
— Извините, Миха, за то, что я помешал вам в столь позднее время, ибо вы устали, однако можно ли мне поинтересоваться, производится ли доение коллективно или же каждый крестьянин доит свою корову в индивидуальном порядке?
— Чего? — спросил Миха, и этот немедленный ответ, несмотря на некоторую туманность, поощрил политика на другие вопросы того же рода. Однако шум, издаваемый ноздрями пастуха, положил конец надеждам Дольникера.
— Примитивная скотина, — процедил политик в удушающую ночную мглу и попытался немного поговорить сам с собой, однако вынужден был прекратить, так как выяснилось, что слушать он не умеет.
* * *
Политик и его секретарь сидели в зале трактира, поглощая обильный завтрак. Питанием оба были довольны, и единственная их жалоба была на то, что Малка использовала слишком много тмина. К тому же их несколько смущала просьба экономить воду, поступавшую в деревню в ограниченных количествах. На кухне часто появлялся жидкобородый худощавый молодой человек, одетый в черное, заглядывавший в горшки с безразличным выражением. Дольникер попросил толстого Элипаза объяснить это явление, и ему сказали, что это — деревенский резник[2], который по собственной инициативе осуществляет контроль кашрута в трактире.
— У вас кошерная кухня?
— Нет, — ответил трактирщик, — с чего бы ей быть кошерной?
— Тогда зачем же кухня под контролем резника?
— Потому что раввин в такую маленькую деревню не поедет.
— Я с ума сойду в этой дыре, — обратился Дольникер к секретарю, — ты что-нибудь понимаешь?
— Конечно. Это у них такая красивая традиция из Русинских гор. Кстати, резник служит также и учителем детей деревни.
— Откуда ты знаешь?
— Я беседовал об этом с дочкой сапожника…
— Беседовал? — Дольникер перестал есть, и его рот наполнился слюной от зависти.
— Зеев, — сказал он хрипло, — эта анекдотичная ситуация не может далее продолжаться! Я прошу безотлагательно связаться с председателем местного совета. Я не требую для себя официального приема, но все же есть границы…
— Господин Элипаз, — обратился секретарь к трактирщику, — я хочу поговорить с председателем совета…
— Когда? — удивился трактирщик и заморгал. — У нас такого нету.
— Почему?
— Малка, иди сюда, душечка, я опять ничего не понимаю.
На удивление сдержанный Дольникер повторил свой вопрос в присутствии женщины, пытаясь сформулировать его как можно более понятно:
— Итак, госпожа, кто ведет дела в деревне?
— Какие дела?
— Общественные.
— У нас таких нету.
— Господи! Есть ли здесь персонал, что заботится о порядке, информирует жителей, когда придет машина из «Тнувы»?
— Это делает не персонал, — отвечала Малка, — это делает местный цирюльник во время бритья.
* * *
Вечером Дольникер отправился в парикмахерскую. Впрочем, его двухдневная щетина оправдывала визит. Цирюльня находилась рядом с трактиром, в передней части дома цирюльника Залмана Хасидова. Дольникер посетил парикмахерскую, будучи в плохом расположении духа. Зубная боль вчера быстро утихла, когда выяснилось, что внизу слева остались лишь искусственные зубы.
В маленькой парикмахерской уже сидели в тесноте около дюжины крестьян. Они ждали молча, что не соответствовало духу помещения. Худой резник раскачивался в углу, тихо бормоча слова молитвы. Таким образом, присутствующие составляли миньян[3].
Политик уселся на краешке стула, не вызвав никакой реакции окружающих.
Через несколько минут вошел ширококостный сапожник — только сейчас Дольникер выяснил, что он хромает, — и сказал цирюльнику как бы между прочим:
— Две коробки деревянных гвоздей номер три.
Низенький и совершенно лысый цирюльник записал что-то в толстую тетрадь, а сапожник уселся без слов рядом с Дольникером.
«Даже если он мне на затылок усядется, я ему ни слова не отвечу», — подумал Дольникер, вспомнив хамское поведение соседа. Однако с течением времени тишина стала невыносимой.
— Дружок, — обратился Дольникер к сапожнику, — вы сапожник в деревне?
— Да.
— Тогда почему вы просили гвозди у парикмахера, можно спросить?
— Для ремонта башмаков.
Снова наступила тишина, и Дольникер почувствовал, как растет немое напряжение. Вдруг политик встал и удивил присутствующих просьбой пропустить его без очереди, так как состояние его здоровья постоянно ухудшается. Все согласились с некоторым удивлением, и политик уселся перед поблекшим зеркалом.
— Бритье, прическа?
— Только бритье, дружок, надеюсь, ваша бритва достаточно остра, извините, так как моя щетина весьма упрямая, по правде говоря, я обычно бреюсь электробритвой, и моя кожа не привыкла к бритве. Но, возможно, это со временем пройдет. Почему вы не просите провести электричество?
— Просим, — ответил цирюльник, тщательно намыливая широкой кистью щеки политического деятеля.
— Когда вы просили, позвольте узнать?
— Двадцать пять лет, каждый год.
— И что?
— Вопрос рассматривается.
— Этот вопрос обязательно должно обсудить правительство. — Дольникер повысил голос, невзирая на лезущее в рот мыло. — Оно прилагает максимум усилий во всем, что касается развития регионов, однако, поверьте мне, товарищи, у нас есть другие, не менее неотложные заботы. Разумеется, здесь не время и не место углубляться в проблему, что важнее — наращивание мощностей промышленности или удовлетворение растущих потребностей населения. Лично мне кажется, что важно и то и другое. И в этом вопросе я, господа, полагаюсь на отчет, который я подал в конце зимы 1952 года в качестве инспектора по вопросам энергетики и топлива…
