— Ну я так думаю, Александр Николаевич, что умирать завтра вам неприлично… Согласитесь, как-то неудобно руководителю практически женского коллектива портить своим сотрудницам 8 Марта. Моветон, честное слово!
Иванов хмыкнул, но подхватил мой тон:
— А какую дату ты мне рекомендуешь?
Он сделал ударение на слове «рекомендуешь» — как будто это я желал ему поскорее отправиться на тот свет. Впрочем, обижаться на него я не собирался — любовь к мелким провокациям была неотъемлемой частью характера академика.
Выдержав небольшую паузу, я начал рассуждать вслух:
— Весной сыро — все промочат ноги на похоронах и заболеют. Отпадает. Летом тоже нехорошо — полстраны будет вынуждено сорваться из отпусков. Осенью? Самая активная работа, запуск новых проектов — и без руководителя? Полное свинство…
— Может, зима? — с надеждой в голосе спросил Александр Николаевич.
— Хотите всем испортить Новый год? — ответил я вопросом на вопрос.
— Так что же, приличному человеку времени не дадут даже на то, чтобы спокойно умереть? — в голосе академика прозвучала шутливая сердитость.
Я вздохнул, молчаливо подтверждая справедливость его вывода.
— Безобразие! — продолжал возмущаться Иванов. — Никак в покое не оставят! Одного дня в году жалко!
Чувствовалось, что бушевать на эту тему он может долго.
— А о наследстве вы подумали? — прервал я его возмущенную тираду.
— О каком наследстве? — В голосе Иванова послышался почти детский интерес.
— Ну, когда умирает известный человек, все тут же бросаются делить наследство. Грызутся из-за чайных ложек, пилят шкафы. А уж что начинается на работе, какая возня идет вокруг освободившейся должности — это вообще страх, — терпеливо объяснял я ему очевидные вещи.
— Да? И чем же это все заканчивается?
— Тем же, чем всегда заканчивались смерти тиранов и императоров…
— Так чем же? И кстати, я в твоей классификации тиран или император? — В голосе Александра Николаевича слышалось явное нетерпение.
— И то и другое! — уверенно парировал я. — А заканчивается все обычно годами междоусобиц и приходом нового наследника.
— А если наследник уже есть, то без междоусобиц обойтись можно? — В глазах академика сверкнула искорка неподдельной серьезности.
— Можно. Только почему-то тот, кто наследует трон, часто оказывается неспособным его удержать и разваливает все к чертовой бабушке. Настоящего наследника приходится ждать долго…
— Ну что ж, пожелай, чтобы у меня такой нашелся поскорее… Не нужны моим сотрудникам междоусобицы, и так проблем выше крыши… — Голос Иванова был уже скорее задумчивым, чем шутливым, и в душе я выругал себя за то, что вообще начал этот разговор… Кажется, сбить его с тягостных мыслей мне не удалось. Я попытался хотя бы перевести тему:
— Александр Николаевич, а куда попадет третий шар?
— Какой шар? — недоуменно вскинул голову Иванов.
— Ну, вы отправили Славу с дезинформацией, подтолкнули его к Ксюше… А еще зачем вы молодежь туда отправили? Если не секрет, конечно?
— Горе от ума у тебя, Максимка, — вздохнул учитель, поднимаясь из-за стола. — Ехать мне туда лень было!
Я тоже поднялся, поняв, что Александр Николаевич наконец готов показать мне тот самый проект «Олимпии», ради которого я и приехал сегодня к нему в институт…
Он взял со стола какую-то папку и неожиданно гибко и подвижно вынырнул из-за массивного стола… Как будто что-то вспомнив, повернулся ко мне:
— Ты на день рождения-то ко мне придешь? Или передумал?
— Конечно, приду, — поспешил ответить я, хотя в разговоре с любым другим человеком не преминул бы съязвить. Каков вопрос, таков и ответ. Если тебя спрашивают, не передумал ли ты, язык так и чешется сказать: «Конечно, передумал!» Но я знал, Александр Николаевич подобный юмор не понимает. Ему искренне хочется знать, не считает ли его ученик Максим Куликов, что на свете есть занятия более важные, чем визит в гости к академику Иванову…
Я так не считал, и мои слова (к бодрому тону не хватало только добавить поднятую в салюте руку) его вполне удовлетворили.
— Вот и славно… — произнес, как промурлыкал, академик. — Гошка-то с невесткой наконец обещал познакомить… А то уже сколько времени жену прячет, самодур несчастный… — беззлобно проворчал Александр Николаевич, а я мысленно усмехнулся: самодурство сына было копией поведения отца…
Таинственные птицы снова машут своими темно-малиновыми крыльями. Вечером зал ресторана почти такой же, как днем. Тот же скрадывающий лица полумрак, тот же тихий гул голосов, скрывающий в своей густоте отдельные слова. Каждый занят своим делом, никто никем не интересуется. Сюда не приходят провести приятный вечер с девушкой или отпраздновать день рождения. Здесь пьют пиво и говорят о делах.
Есть что-то мрачное, дьявольское в висящем в воздухе густом дыме, запахе давно не стиранных скатертей и ароматах острой жареной еды. Красная лампа над буфетной стойкой неприятно преображает обычные человеческие лица, но мужчинам, сидящим за столом, это безразлично. Они сами готовы сейчас продать душу ради исполнения своего самого заветного желания.
— Он нас обманул. Сергей Герасимович не имеет к «Олимпии» никакого отношения, — немолодой мужчина в сером костюме откидывается на спинку стула и пускает в воздух струю густого табачного дыма. У него серое от усталости лицо и синяки под глазами. Он расстроен. Сколько времени упущено, сколько потрачено сил, чтобы докопаться до истины. И вот теперь выясняется, что все это было зря. Человек, на обработку которого они потратили столько сил, оказался совершенно ни при чем.
— Иванов — хитрая лиса… — задумчиво произносит первый из них. Его можно было бы даже назвать красивым, если бы не светло-голубые, выцветшие глаза. В его словах, адресованных в адрес академика, нет ни уважения к врагу, ни ненависти. Он логичен и холоден. Отмечает факт и не дает ему никакой оценки. Переживать и беспокоиться — это задача его приятеля.
Другой, черноволосый великан с пухлыми губами, в самом деле нервничает. Он без конца что-то бурчит про себя, тушит папиросу мимо пепельницы и без конца потирает подбородок:
— Боже мой! У нас совсем не осталось времени. Надо же что-нибудь придумать!
Белесый молчит. Кажется, у него уже есть план, но он не спешит говорить о нем, давая возможность собеседнику допереживать до конца. Он любит свои мысли и свои гипотезы и никогда не делится ими просто так. Пусть друг понервничает, тогда потом он сможет оценить его остроумную идею в полной мере…
Но темпераментный брюнет уже созрел — смотрит на приятеля молящими глазами, готовый отблагодарить его за самую безумную мысль. У него самого уже нет сил что-то придумывать и изобретать, но ему нужна хотя бы небольшая надежда. Он хочет верить, что для них еще не все потеряно…
