— Как вы объясняете неожиданный прилет пришельцев и их столь же неожиданный отлет?
— Полагаю, они собирались завлечь меня в звездолет, дабы провести надо мной серию изощренных медицинских экспериментов. Однако что-то их спугнуло — быть может, вид моей обнаженной мускулистой фигуры, мерцавшей на веранде в свете луны-красы.
Перехожу от космического контакта к экономике вашего-нашего отечества. Сейчас в России многие становятся купцами. Осторожно! Коммерция — опасное занятие. Мой отец, скажу я вам, был плохой бизнесмен и после переезда в Америку едва не разорился. Вот нулевик! У него был друг, безумный ботаник, который убедил его выращивать фруктово-овощной гибрид — помесь картофеля с виноградом. Папан вишни в саду вырубил, будто Лопахин, и всюду рассадил эти фантастические растения, чтобы магазинам и ресторанам продавать. Но генетическая выдумка не имела спроса: американцы в еде консервативны. Так он посеял семейное состояние и почти пошел по миру. Дома мы жевали один горький корнеплод. С тех пор я не ем ни пюре, ни изюма: сразу же рыгаю, как вулкан с изжогой. Но на закуски нашей хозяйки налегаю с аппетитом, они для меня не опасны.
Эх, скоро пукну от такого вкусного пира! Госпожа Пеликанова, tack for maten.[31]Ну что, выпьем за хулиганов-политиканов? Я скучаю по Борису Ельцину. Он мастак политической борьбы и большой оригинал. Сначала компартию развалил, потом Советский Союз и стал генсеком по названию президент России. Очень хитрая уловка! А после десяти лет инфарктов и путчей махнул на страну рукой и подарил вам Путина. Вот прикол!
Друзья, слушайте меня с опаской: я знаю, где скрывается кузькина мать. Осенью 1989 года был в Германии по делам профессорским. И вот иду я темной ночью мимо падающей Берлинской стены и в свете бывшего пограничного прожектора вижу, что на углу Александерплац происходит потасовка. Я — туда. Смотрю — банда турецких гангстеров обступила бледного блондина, который, изнемогая, отбивается от них приемами дзюдо. Я как набросился на яростных янычар, как надавал им по шее! Те побежали на восток, причитая: «Шайтан спаси нас, пришел наш смертный час!» Мы с блондином гнали их чуть ли не до самой Анкары.
Пока трусили за турками, впопыхах представились друг другу.
— Ролик.
— Владик.
Но только я хотел пригласить ночного незнакомца прочитать лекцию у меня в университете, как он исчез с глаз моих домой.
Заметьте, я всегда был близок с силачами мира сего. Помню мою радость, когда после смерти Андропова на мировую арену выкатился Черненко — вылитый Войнович. Я любил его, но странною любовью. В первый раз увидел маленького генсека по телевизору, когда он выступил на похоронах своего предшественника. Константин Устинович вознижался на Мавзолее, звучно хлюпая носом у микрофона, то ли от похоронных эмоций, то ли от февральского мороза. В момент, когда он рассказывал о чистоте души Андропова, оратор чихнул в носовой платок. Красная площадь замер(з)ла от волнения. На глазах миллионов телезрителей генсек развернул белый квадрат и вперился в его содержимое. И тут я понял, что Черненко читает свои секреции как текст. Для него все материальное, все телесное являлось знаком! Упадочный СССР, смущенная чернь, разваливающаяся экономика, гнилая экология были для него вереницами иероглифов, мифами второго беспорядка, семиотической системой сокровенных сигналов. Это был эмпирик-экспериментатор, мудрец в действии. Он мог бы перевернуть представления мира о России! К сожалению, недолго мелькал он на Мавзолее. На смену ему пришел Горбачев, и черненковский текст пошел насмарку.
Полперестройки я веселился в кутежах и дебатах с Жириновским, но потом вождь люмпен-пролетариата мне надоел, и я поставил на нем выкрест. После падения коммунизма моя политическая деятельность вошла в новую фазу. Я бывал на «вы» с Примаковым, обходил стороной старозавра Зюганова. Затем меня заинтересовал красноярский крайслейтер Александр Лебедь. Этот тогда беспокойный политик мне импонировал. Высокий рост, мужской голос, мундштук в зубах и, самое главное, птичье имя, как у нашего милого хозяина. Аптроним! Лебедь представлял собой фольклорный тип витязя-десантника. Харизма во все тело! Мормонов однажды сволочами обозвал. Атас! Коллеги в университете возмущались, выступали в защиту религиозной свободы, а мне понравилось. В мою дверь часто звонят пронырливые мормоны, чтобы в свою веру совращать. На безбожника и поп бежит.
— Have you heard about the angel Moroni?[32]— вкрадчиво вопрошают сектанты.
— It’s all Greek to me,[33]— намекаю я на глупое имя крылатой бестии.
Я всегда могу мормона распознать. Иду по улице, смотрю направо, смотрю налево, вижу — мормон, и сразу кулаки зудят. Хочется ему морду разбить в кровь, так, чтобы от нее мокрое месиво осталось! Но остерегаюсь: эти еретики не курят, не пьют, и потому они здоровые балбесы. Мормонки, правда, смазливые, хотя впрочем пластмассовые. Вообще в Америке девки не такие хорошенькие, как здесь. Русские женщины, как кошки: мурлычут, ласкаются, любят, чтобы их гладили. Они бархатные. У американок лица и тела жесткие — первое из-за феминизма, второе из-за аэробики. Моя жена была такая твердая, что ночью в кровати я все время об нее стукался. В России считают, что американки красавицы, но их привлекательность — результат химии и хирургии. После летних каникул у половины моих студенток личики бинтами обмотаны. Среднезападные богачи делают своим дочкам на двадцать первый день рождения подарок: косметическую операцию. И бывшие уродки вступают во взрослую жизнь носом кверху!
Обращаюсь к хозяйке дома. Алло, мадам! В вашем круглом лице и теплом туловище есть нечто материнское. Скажу лучше. Вы напоминаете мне мою родную Харингтоновну. Поднимаю бутылку за вас. Пусть в этом доме всегда будет бабье царство!
Да, давно я не был в России. С 1996 года. Тогда прилетел, чтобы работать в Ленинке. Хотел написать книжку про Толстого, а написал про Достоевского. Вот такой оборотень! Впрочем, не думайте, что у меня всегда все получается. Моя жизнь пикник, но не праздник. Временами я сталкиваюсь с трудностями, и притом значительными. Завистливые коллеги пишут на меня доносы, мол-де Роланд Харингтон нарушает университетский устав, ведя лекции в обтягивающих шортах, пугая первокурсниц пляжным пахом. Но эти мелкие души не в состоянии разоблачить меня в глазах администрации. Я — популярный учитель. Звезда вуза, кумир кампуса. Zu viel Demut ist Hochmut.[34]Когда моя широкоплечая фигура пересекает Quad — центральную лужайку университета, — все вокруг замирает. Фризби и мячики, которыми студенты перекидываются забавы ради, как бы застывают в воздухе. «Hi, Professor Harrington»,[35]— раздаются восхищенные возгласы. А я свищу себе в свирель славистики, гуляя туда-сюда и en marchant d’un pas nonchalant[36]переманивая будущих агрономов и ветеринаров с сельскохозяйственного отделения на наше, славянское. Там, где раньше полдесятка троечников уныло читало романы Гладкова в переводе, теперь сотни отличников весело читают романы Пелевина в оригинале. «Каким образом сумел я добиться такого беспрецедентного успеха?» — спросите вы. Отвечаю. На лекциях рассказываю шок-истории. Студенты хлопают ушами, потом руками и интеллектуально в меня влюбляются.
