* * *
Рассказы Атоса постепенно уводили меня от прошлого. Долгими вечерами и бессонными ночами образы его живого воображения западали мне в память, притупляя боль. Мелодику идиша тоже понемногу растворяла тишина.
Атос брал с полок книги и читал их мне. Я с головой погружался в море красочных иллюстраций. Книги его библиотеки подбирались основательно, со знанием дела, но при этом серьезные работы нередко давали детской фантазии обильную пищу. Там были книги о миграции животных и их защитной окраске, об истории стеклодувного дела, о гиббонах, о свитках японской живописи, об иконах, насекомых, борьбе Греции за независимость, ботанике, палеонтологии, топляке. Сборники поэзии завораживали форзацами – Соломос, Сеферис,[11]Паламас,[12]Китс. «Баллады соленой воды» Джона Мейсфилда[13]– подарок Атосу от отца.
Он читал мне биографию фламандского ботаника XVI в. Клусиуса,[14]тот охотился за растениями в экспедициях в Испании и Португалии, где сломал себе ногу, потом сорвался на лошади с утеса и сломал руку, упав на колючий куст, который назвал «эринацея» – «ежовая метла». Примерно таким же образом он случайно наткнулся еще на пару сотен неизвестных раньше видов растений. Читал он мне и биографию Сибторпа,[15]ботаника, жившего в XVIII в., который путешествовал по Греции, вознамерившись собрать все шестьсот растений, описанных Диоскоридом.[16]Во время первого путешествия он стал свидетелем эпидемии чумы, войны и восстания. Во второй раз Сибтроп странствовал по Греции со своим итальянским коллегой Франческо Борони[17](память о котором увековечена в названии куста борония). В Константинополе их свалила лихорадка. После выздоровления ученые проделали путь ботанических изысканий до самой вершины горы Олимп и умудрились вырваться из плена варваров-пиратов. Потом в Афинах Борони заснул у открытого окна, свалился на улицу и сломал себе шею. Сибторп продолжал исследования в одиночку, пока не заболел на развалинах Никополя. Он с трудом вернулся домой и скончался в Оксфорде. Его труд был опубликован уже после кончины, но в него не вошли письма, которые случайно сожгли, приняв за мусор.
Четыре года длилось мое заточение в маленьких комнатах. Но Атос сумел переселить меня в иное жилище, беспредельное, как земной шар, и бесконечное, как время.
Благодаря Атосу я часы напролет проводил в других мирах, потом выныривал из них на поверхность реального бытия, как из морских глубин. Благодаря Атосу наш маленький дом превращался то в дозорную вышку, то в крытую дерном избушку в Винланде. В моем воображении бушевали океаны, полные гигантских айсбергов, а между этими глыбами льда плыли обтянутые кожей челны. Моряки свешивались с бизань-мачты держась за канаты, нарезанные из моржовых шкур. Ладьи викингов бороздили воды могучих русских рек. Ледниковые лавины оставляли свои страшные следы, тянущиеся на сотни миль. Вслед за Марко Поло я пробирался в «небесный город» с двенадцатью тысячами мостов, огибал с ним мыс Благовоний. В Тимбукту мы меняли золото на соль. Я узнал о бактериях, существующих три миллиарда лет, и о том, как в болотах добывают торфяной мох сфагнум, который хирурги используют при операциях раненых солдат, потому что в нем нет бактерий. Я узнал, что Теофраст[18]полагал, будто рыбы древнейших времен заплывали на горные вершины по подземным рекам. Я узнал, что в Арктике нашли останки мамонтов, в Антарктиде росли ископаемые папоротники, во Франции в доисторические времена водились северные олени, а в Нью-Йорке раскопали останки древнего овцебыка. Я слушал рассказы Атоса о том, как рождаются острова, когда суша материка растягивается, пока не разламывается в самом уязвимом месте. Эти места называются разломы, или сдвиги пород. Рождение каждого острова – это одновременно и победа и поражение: он так страстно стремился к свободе, что, обретя ее, в итоге остался в одиночестве. Позже, когда острова стареют, они оборачивают горе добродетелью и стараются с достоинством нести свою скалистую утесистость, взлохмаченные берега, вздыбленные и изломанные по линии разлома. Кое-где они со временем прихорашиваются, обрастая зеленой травой, покрываясь лощеной гладью обкатанных волнами пляжей.
Меня неотвязно преследовал вопрос о том, как время ткет свою ткань и укладывает ее в складки и сгибы так, что неизменно встречается само с собой; я завороженно смотрел в книгу на рисунок булавки из бронзового века, поражаясь простоте ее формы, не изменившейся за тысячи лет. Я смотрел на окаменевшие останки криноидий – морских лилий, которые выглядели, как выгравированное в скале ночное небо. Атос говорил:
– Порой я не могу смотреть тебе в глаза; ты как дом после пожара – внутри все выгорело, а каркас стен чудом уцелел.
Я разглядывал рисунки доисторических мисок, ложек, гребней. Вернуться назад на год или на два было немыслимо, абсурдно. Перенестись в прошлое на тысячелетия – ну, это… проще простого.
Атос не понимал, что, замешкавшись в дверях, я пропускаю вперед Беллу, хочу быть уверен, что она не осталась позади в одиночестве. Я медлю с едой, потому что повторяю про себя как заклинание: «Кусочек мне, кусочек тебе, а еще кусочек Белле».
– Яков, ты очень медленно ешь, у тебя манеры аристократа.
Просыпаясь во тьме по ночам, я слышал рядом ее дыхание или тихое пение и отчасти успокаивался, отчасти ужасался тому, что ухо мое прижато к тонкой стенке, разделяющей живых и мертвых, этой вибрирующей между нами хрупкой мембране. Я всюду ощущал ее присутствие, я знал, что пустота комнат в свете дня обманчива. Я чувствовал прикосновения сестры к спине, плечам, волосам. Я оборачивался, хотел взглянуть на нее, чтобы убедиться в ее присутствии, увидеть, смотрит ли она на меня, хранит ли как ангел-хранитель, зная, что, если чему-то суждено со мной случиться, она все равно не сможет этого предотвратить. Она смотрит на меня участливо и заботливо, но с другой стороны прозрачной, как паутинка, стены.
