Эфраин приехал за ним на своем «лендровере». «Девочки уже спят», – сказал он, подходя к нам. Принимая во внимание обстоятельства, мы отправили Лиз и Сару на ночь к ним, под присмотр Росарио. «Как дела, хозяин? Вы уже в порядке?» – спросил он. «В мире много невинных душ», – сказал Хуан. Эфраин подумал, что он имеет в виду одного заключенного из штата Техас, которого часто показывали по телевидению, поскольку его вот-вот должны были казнить в газовой камере. «Но и виновных тоже много, хозяин», – ответил он, помогая ему подняться.
«Он скоро умрет, правда?» – сказал я Мэри-Энн, когда мы пошли спать. Она кивнула: «Думаю, да. Но мне бы не хотелось, чтобы сегодняшний разговор был последним». Я был согласен с ней. История юношей, отправившихся на войну как на праздник, – этот мрачный carving, эта роковая запись – была совсем не характерна для Хуана. Он всегда был оптимистом.
На следующий день, 24 июня, наше желание исполнилось; мы словно находились под покровительством некоего доброго гения, а быть может; и самого Господа Бога. За несколько часов до смерти у Хуана наступило улучшение. Едва увидев его под нашим навесом, мы сразу поняли, что он в прекрасном расположении духа. Он попросил шампанского. «Это просто замечательно! – сказала Мэри-Энн, несколько преувеличивая восторг. – А что мы будем праздновать?» – «Американцы никогда не помнят о датах, – сказал он. – Так вот, если ты еще не знаешь, сегодня Сан Хуан. День моего святого! День совершенно особый в Стране Басков!» – «Да, правда А я ведь тоже забыл. Совсем становлюсь американцем», – сказал я. «Поздравляю, Хуан!» – воскликнула Мэри-Энн. «Поздравляю!» – повторил я. Затем, пока шампанское охлаждалось, мы сидели под навесом и занимались тем, что разглядывали мексиканцев, которые в это время дрессировали лошадей. В вольерах на другой стороне реки было десять мужчин, все в ковбойских шляпах, у каждого в руках веревка. Лошади рысью шли по кругу.
«Сколько их у нас сейчас?» – спросил Хуан, указывая на лошадей. «Если считать с жеребятами, то пятьдесят четыре», – ответил я. «Прекрасно, – сказал Хуан. – В этом состояла моя идея, когда я приехал в Америку. Чтобы у меня были лошади, а не овцы, как у других басков. Бродить по горам с двумя тысячами овец – это не жизнь! Лучше выращивать красивых лошадей и продавать их по десять тысяч долларов за голову!» Мы вынули бутылку шампанского из холодильника и поставили три фужера. Я посмотрел в сторону долины: виноградники уже потемнели; небо было розоватого цвета; солнце только что спряталось за холмами.
«Как звали эту артистку из Голливуда, у которой был дом возле озера Тахо? – спросил Хуан, сделав глоток шампанского. – Роскошная была женщина. Настоящий секс-символ». Мы знали, кого он имел в виду, но как раз в это мгновение появился Эфраин, пришедший за пижамами для Лиз и Сары, и именно он ответил на вопрос: «Как это вы не помните! Это же Рэйчел Вэлч!» – «Я говорю об актрисе, что так нравилась Самсону, тому грубоватому пастуху», – уточнил Хуан. «Рэйчел Вэлч», – повторил Эфраин. Хуан, смеясь, кивнул. Конечно же, речь шла о ней.
Он начал рассказывать историю: Самсон приехал в Соединенные Штаты из баскской деревни и нанялся помощником к владельцу отар овец, которого звали Герника, потому что он был из этого самого местечка в Бискайе. Вскоре после приезда, когда оба находились с отарой в окрестностях озера Тахо, они увидели нечто странное. Лошадь без всадника, несущаяся во весь опор по направлению к ним. Самсону удалось остановить ее, и оба стали ждать, пока кто-нибудь появится. И тут появилась Рэйчел Вэлч. Именно она была хозяйкой лошади. Она пришла пешком, одна. И на ней не было ничего, кроме черного бикини. «Самое крошечное бикини во всех Соединенных Штатах», по словам Герники. Самсон застыл, как статуя. «Как парализованный», по словам Герники.
Хуан принялся смеяться, как случалось всякий раз, когда он доходил до этого места повествования. Затем, подражая манере говорить бискайского пастуха, повторил то, что рассказал Герника, вернувшись домой: «Самсон неподвижно стоял, а я подошел к артистке и сказал первое, что мне в голову пришло: «Нe is epileptic, very epileptic» – «Он эпилептик, совсем эпилептик». – «О!» – сказала она и ручкой слегка похлопала его по щеке, как ребенка, словно говоря: миленький, миленький, а потом быстренько удалилась вместе с лошадью. Я схватил Самсона за руку и сказал: «Давай, надо пасти овец». Он посмотрел на меня как болван: «Овец? Каких овец? Разве мы не свиней обхаживали?» Хуан умирал от смеха: «Подумать только! Перепутать свиней с овцами!»
Мы подлили себе шампанского и еще полчаса просидели под навесом.
«Ты помнишь, как во время путешествия по Испании мы наткнулись на развалины какого-то замка?» – сказала мне Мэри-Энн на следующее утро за завтраком. Я ответил, что не очень. «Это было чрезвычайно уединенное место, – продолжала она, – безлюдное высокогорье. Камни казались очень тяжелыми. Вдруг прилетел аист и стал расхаживать по одной из башен. И этого крохотного движения оказалось достаточно, чтобы камни словно бы ожили и наполнились жизнью». – «Почему ты это рассказываешь?» – спросил я. «Потому что то же самое произошло вчера с Хуаном. Радость, которую доставила ему история с Рэйчел Вэлч, преобразила его. Он как будто наполнился жизнью». – «Ты хочешь сказать, что это должно было бы стать его последней историей». Она кивнула.
Из Мэри-Энн могла бы выйти хорошая предсказательница. Ее элегические слова были произнесены в точный момент. Мы еще завтракали, когда пришел Эфраин и крикнул из-под навеса: «Идите скорее! У хозяина зажжен свет, но он не отвечает!» Мы спустились к его дому, не надеясь уже застать его в живых.
Во время погребальной церемонии я рассказал историю об аисте и разрушенном замке и о жизни Хуана, «настолько наполненной энергией и надеждой, что он заслуживал бы второй жизни, еще более долгой». Потом я взял аккордеон и в память о нем исполнил гимн в честь святого Хуана.
Мэри-Энн
I
Над Сан-Франциско шел легкий дождь. Молодая женщина, по виду шведка или исландка, неподвижно застыла на углу улицы, держа в руках фотоаппарат. Фотоаппарат был полароид; район города – Хэйт-Эшбери; пересекающиеся улицы – Эшбери и Фредерик; молодая женщина – Мэри-Энн.
Когда я проходил мимо, она протянула мне фотоаппарат. «Пожалуйста, вы не могли бы сфотографировать нас?» – сказала она на правильном испанском, но с сильным американским акцентом. Я отбросил мысль о том, что это шведка или исландка. «Как вы узнали, что я говорю по-испански?» – сказал я ей. «Я очень наблюдательная туристка», – ответила она с улыбкой. Волосы у нее были светлые, такие же брови и ресницы; глаза – ярко-голубого цвета, какие обычно бывают не у исландцев и шведов, а скорее у жителей Северного Кейпа.
Она встала рядом с женщиной, той, по-видимому, было не более сорока или сорока пяти лет, но она казалась изнуренной. Я поймал обеих в объектив полароида. Когда женщины взяли друг друга под руки, они образовали своего рода эмблему. Радость и печаль, слившиеся воедино.
Мэри-Энн потирала спину другой женщины, словно хотела согреть ее. На ней был прозрачный дождевик. Под ним юбка из джинсовой ткани, не доходившая до колен, и белая вышитая блузка в тон ботинкам, тоже белого цвета.
