- Десятый час, - говорит он. - Около одиннадцати только будете на "Соколе".
- На "Соколе"? - и опять привкус мяты во рту: откуда он знает? Сна - ни в одном глазу.
- Ничего-то Вы, голубчик, не помните, - качает головой Станислав Леопольдович. - Вы же сами перед сном мне сказали, что на "Соколе" живете!
- Простите, я уснул… конфуз такой, - 6ормочет Петр, опуская ноги (в сапогах на диван!) на пол. Привкус мяты проходит, с появлением воспоминания "явно-не-Воланд". - Мы ведь так и не поговорили как следует. Что же это я…
- Поговорим еще, будет время. Вы ведь придете?
И Петр понимает ясно: он придет. Он придет не один раз. Он будет заходить сюда часто. Как к себе домой.
- Я приду… если я Вам не слишком… неинтересен.
- Мне, честно говоря, никто не интересен. Но в данном случае не в этом дело. Я, видите ли, как-то уже полюбил Вас, что ли, - трудно объяснить. Смею надеяться, что и я Вам не интересен - в смысле… как бы это сказать… "встречи-с-интересным-человеком"! Вы лучше, голубчик, забудьте обо всем, что я тут Вам наговорил. Это я так, под настроение. Все ведь под настроение. Если бы мы встретились с Вами вчера или, скажем, завтра, я бы наговорил чего-нибудь другого. Может быть, тогда я не был бы уже ветеринаром, и собаку мою звали бы не Анатолий, и второй бутылочки в платяном шкафу не оказалось бы.
- Понимаю, - нечестно ответил Петр.
- Или еще поймете, - подмигнул Станислав Леопольдович.
- Тогда я пойду, пожалуй… Только вот… телефон мой я хочу Вам оставить - мало ли что.
- Так Вы дали уже - перед сном. - В руках Станислава Леопольдовича - клочок бумаги, на котором действительно записан телефон Петра.
- Ага, - глупо говорит он, одеваясь в темной прихожей, куда хозяин и заспанный Анатолий выходят его провожать.
И вот он спускается по лестнице - лестница тоненько эдак поскрипывает, - делает два шага по снежному тротуару, оборачивается. Станислав Леопольдович, заслонив грудь ладонью, кричит ему из форточки:
- Вы знайте, что Ваша душа бессмертна!
Вернуться? Спросить обо всем? То есть что же… уличить? Вспомнить подробности дня: моя сумка была застегнута на молнию и ничего из нее не торчало, я не говорил, что живу на "Соколе", не оставлял своего телефона! Не было, не было всего этого, в своем же я пока уме!.. "Поговорим еще, будет время", - откликается вдруг в нем. Время, конечно, будет: все только начинается… И Петр крикнул:
- До завтра!
У метро машинально сунул руку в карман, да ведь денег-то нет! Денег нет - есть бумажка. Вынул, развернул. Увидел пятачок и сопроводительную записочку: "Память тренируйте, голубчик. Это Вам на метро". Подпись: "С. Л.". А жутко не стало - стало легко. И Петр взглянул на небо - перед тем как войти в метро.
Глава ВТОРАЯ А ЕЩЕ Эвридика!Вечером того же дня в немыслимой-одной-компании прямо-таки погибала уже Эвридика. С ней и вообще в последнее время происходило что-то неладное: "Дичаем", - говорил отец. И в компанию эту пришла она из чистого упрямства: ее явно не хотели приглашать, а она - нате вам! С-поздравлениями-новобрачным!.. Принесла в подарок молодой, наспех состряпанной семье большую-дешевую-вещь - вроде бы, соковыжималку… она не помнила точно; просто в магазине электротоваров ткнула пальцем в первый попавшийся предмет: заверните-это-сколько-с-меня - и пешком отправилась на Новокировский, где жила ничем не примечательная знакомая, в данный момент выходившая замуж за ничем не примечательного незнакомого из технического какого-то института, потому что, кажется, была беременной, а может быть, и нет.
Прихода Эвридики и не заметили бы, если б не соковыжималка-или-как-ее-там. Соковыжималку-или-как-ее-там сразу отнесли в спальню (спать), а Эвридику посадили между двумя весельчаками, тут же с веселыми прибаутками завалившими тарелку ее замечательно мелко нарезанной пищей кирпичного цвета и наперебой благодарившими судьбу за "такое общество".
Между прочим, их нетрудно понять, потому что красивее Эвридики не было на этом торжестве никого. Сомневаюсь, кстати, что такие вообще бывают. Если только где-нибудь далеко-далеко, в горных грузинских селениях…
Родители ее, давно обрусевшие и осевшие в Москве грузины, уже настолько обрусели и осели, что даже не научили дочь грузинскому языку, однако не настолько еще, чтобы не подарить ей одно из причудливых литературно-мифологических имен, красота которых до сих пор не даст покоя народу-солнечной-Грузии. Но народ-солнечной-Грузии, по-видимому, не вполне отчетливо понимает, до какой степени ответственное это дело - давать имена… И что же? Именем своим Эвридика с самого рождения отделена была от прочих смертных: имя сделалось печатью, тавром, клеймом, обрекающими на нездешность, на ненужность-тут-никому. Знаете, у нас во дворе есть одна девочка, которую зовут Эв-ри-ди-ка! - Да ну! - Точно. - Побежали смотреть. И бежали смотреть - принцессу, заморскую царевну, маленькую фею… А видели - замухрышку какую-то - худую, с прямыми волосами, с неприветливыми глазами в пол-лица. В общем, гадкий утенок… даже, пожалуй, очень гадкий. И молчит все время. И одна. А еще Эвридика!
Аещеэвридика!.. - это и стало эмблемой ее. Что ни скажешь, что ни сделаешь, о чем ни подумаешь даже - "аещеэвридика"! И - непомерные требования, которых не выдержало бы гораздо более могучее существо. Если всем ставили четверки и тройки - Эвридика за то же самое получала пару. Если всех отчитывали в классе, Эвридику просили "прийти с родителями". Ну-а-что-скажет-нам-Эвридика, ну-а-что-по-этому-поводу-думает-Эвридика, Эвридика-и-кавалеры-успокойтесь… Хотя и кавалеров-то никаких у нее не было: вплоть до десятого класса от нее чуть ли не шарахались. Поручить кому-нибудь сделать подарок Эвридике к 8 Марта или навестить ее во время болезни означало наказать человека.
Трудно вырасти жизнерадостной и общительной, если зовут тебя Эвридика. В этом лесу валь, галь, надь, свет, оль, лар… Они - семья, они - сестры, они - одной породы. Их приглашают на бал. Им примеряют башмачок - хрустальный башмачок, потерянный на балу первой красавицей. Им, на худой конец, через весь класс - диковинным белым цветком, хризантемой! - бросают записку: валь-пошли-в-кино-после-школы! А от "Эвридики" даже уменьшительного никакого имени не образуется: не обращаться же к ней Эвря… или Дика, в самом деле' Вот и обращаются - если обращаются вообще - Эвридика, так это же язык сломаешь… Плюс фамилия Эристави. Эвридика Эристави - полный бред. Пойдешь фотографироваться: ваша фамилия? Как-как, простите? Нет уж, давайте по буквам. И долго-долго, нудно-нудно: э…в…р…и…д…и…к…а…э…р…и…с…т…а…в…и…
Ну, слава богу, записали. Правда, Эвридика такие ситуации довольно рано уже из жизни исключила. Везде, где не требовалось особенной точности (опять же - фотография, мастерская по ремонту обуви, прачечная и т.п.), она гордо и громко представлялась: Лена Фролова. И никаких проблем. Лена Фролова - и все тут. Скушали? Так-то! В школе - хуже… В школе знают, что никакая ты не Лена Фролова. Появится новый учитель - и поехало! По всему журналу поехало - от А до Э: Эвридика в журнале последняя. Класс притаился, ждет. Константинов, Леонова, Лукина… ближе, ближе… Соколов, Тиль (на Наташу Тиль - ноль внимания, проскакивает без запинки!), Уваров, Федоровская (Светка Федоровская - первая статс-дама), Хохлов, Царева, Чугунов… ближе, ближе… Шаров, Щепкин - ну, здравствуйте: Э-э… Э-э-э… (тишина, как в морге)… Эрн… Эрп… Эрис… Эристаева! Вот оно, наконец! Народ в отпаде: впереди еще имя. В восьмой класс практикантом назначили молоденького такого - студентика. Красивый, черт. И зовут - просто и красиво: Сергей Петрович Рыбкин. Этот, дойдя до конца журнала и промучившись положенное время, прочитал в конце концов правильно, головой покачал. Потом узнал имя, руками развел: дескать, чего только не бывает! - и пообещал: "Тебя я ни разу к доске не вызову: пока выговорю - урок пройдет". Шутка, что называется. Очень смешно.
