Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 36
Он заходит в сестринскую, она не смущена, смотрит прямо, недоброжелательно. Такое имя, не извиняться же. Пусть. Привыкнут, одобрят — и имя, и всё.
Здесь он смотрит больных по субботам: в реанимации и так, кого пришлют. Эмиль у них единственный кардиолог.
Не город, но и, конечно, не деревня, что-то промежуточное, средний род — предместье, вот правильное слово. Обитателям дач по ту сторону железной дороги оно является в снах, у всех почти одинаковых, местом для несчастий, бесформенным кошмаром. Даже по хозяйственным делам там не стоит бывать, да и переезд испокон века заслоняют бетонные тумбы, так что — только пешком или на велосипеде. «Ослика заведи», — советовали остроумно. Эмиль купил мотороллер.
Итак, если двигаться из Москвы, то по левую руку от железной дороги располагаются дачи, а по правую — хаос: многоквартирные дома, промышленность, серые бетонные учреждения. Промышленность в последние годы захирела, и, как говорят, к лучшему, если иметь в виду качество воздуха и воды, люди же в домах продолжают жить и, хоть и вяло, — размножаться. А в целом поменьше бы думать про то, что творится за бетонными тумбами, — оно, глядишь, и сниться перестанет.
Вот дачи хорошие тут, классические: участки по полгектара, сосны, песок, не грязно никогда, много неба, один недостаток — отсутствие далей. Поезда не мешают, к поездам привыкли, а вот далей и большой воды, хотя бы реки, не хватает. Участки большие, очень большие, с почти одинаковыми домами — на две семьи, каждой по этажу. Теперь это кажется анахронизмом — где privacy? — но дачи строили в конце двадцатых, для бывших политкаторжан, тогда и мечтать не приходилось о большей отъединенности, да и слова такого не было — privacy.
Бывших политкаторжан нашлось в свое время на восемьдесят с чем-то участков. Дачи с той поры, конечно, по многу раз сменили хозяев. Однажды на дне антресоли Эмиль нашел справку: в тысяча восемьсот восемьдесят первом году гражданка такая-то — дальняя, непрямая родственница — участвовала в цареубийстве. Справка выдана по месту лечения, печати, подписи, дата — двадцать пятый год. Эмиль убрал справку, не стал никому показывать, пусть полежит.
Вот так — дача, не хуже, чем у многих, даже лучше, и ребенку полезно: хвоя. Как же он очутился на той стороне? Улыбался устало: зачем спрашиваете, я же, мол, врач. Соседку отвезли с сердцебиением, мерцательная аритмия, знаете, что это? Ничего, стукнули током тетеньку, вылечили. А совсем близким людям объясняет: внутренняя потребность.
Странное поведение, что и говорить. Боря, институтский товарищ, нейрохирург, улыбается широко, зубы у него изумительные:
— В любви к народу упражняешься, Швейцер? Или семья надоела? — Было всегда в Эмиле что-то неправильное. Лучше б докторскую дописал.
Да нет же, он только по субботам, при чем тут семья? Один на один с больными, как в юности. Боря все пристает, ему можно: набрал для Эмиля лекарств у себя в отделении. Боря лысоватый, плотный, мясной: крепкие руки, толстые пальцы, не хватает лишь волосатой груди из разреза пижамы. Они с Эмилем работают в одной многопрофильной клинике, разные кафедры, разные корпуса, у Бори дача по той же ветке неподалеку, и карьеры складываются похожим образом.
— В кого ты получился такой… — ищет слово, — аристократ? Был ведь, как все, пионером. Другие, что ли, тебе книжки давали, чем нам? — Боря им недоволен: тоже мне, доктор Гааз, «спешите делать добро».
Какую книжку Эмиль сам прочел — первую? Должен помнить.
— «Маленький лорд Фаунтлерой».
Про что эта книжка, и кто ее автор, Эмиль не знает. Надпись на ней была, маминым почерком, тогда еще твердым, красивым, и даже не скажешь, что женским: «Чтоб жизнь тебе не мешала становиться добрее и лучше» и день его рождения, шесть лет. Учили: быть хорошим. Зачем быть хорошим, не объясняли, и так ясно. А надпись эту и название он помнит: «Маленький лорд Фаунтлерой».
Полставки ему предложили, с платных услуг, хозрасчетные. Эмиль и не думал про деньги. Почему нет? Он согласен. Сколько возьмет себе? Как-никак с собственным оборудованием… Оборудование не вполне собственное, из клиники, все маленькое, переносное, в понедельник Эмиль его возвращает.
— Половину.
Женщина-замглавврача улыбается, хотя тут не принято. Эмилю она не удивилась: мало ли зачем москвичу их больница? Наука, то да се, знаем. Деньги никогда не лишние, но пятьдесят процентов — заведомо многовато.
— Женщина к нам приходит, знаете, умерших одевать, подкрашивать, все такое, берет только тридцать.
Надо же, вот кто его конкурент! Теперь, похоже, он обеспечен историями, это вам не Москва. И там, понятное дело, разнообразие: вот у них тысяча двести сотрудников на четыреста коек, так что все, кто лечатся, — или родственники врачей, или активные люди, приезжие, или — за деньги. Истории случаются, конечно, но келейно, камерно, до Эмиля редко доходят.
А этой самой женщине он ничего не скажет, все останется между нами, entre nous, понимаете? Впрочем, — широкий жест, не зря, видно, Боря дразнится аристократом, — Эмиль готов и бесплатно, и… как угодно.
— Бесплатно? — Вот это зря. Так его надолго не хватит. Она поводит головой влево, вправо. — Каждый труд должен быть вознагражден.
Правда, зря он, само как-то вышло. Не хотел никого обидеть. Да и параллельные деньги, пусть маленькие, пригодятся.
— В рабочем порядке решим, — произносит новая его начальница.
Паспорт, диплом, копия трудовой, ага, ординатура, кандидатская. Все, устроился.
Он идет через двор, осматривается: несколько корпусов, охрана, как у больших. Надо же, уже устал. А потому что жарко, ужасно жарко, и ведь еще только май. На даче не так. Ну да, тут асфальт.
Медперсонал: все серые, вежливые, движутся тихо, силы берегут.
— Инфаркт. Посмотрите, если желаете.
Что значит «желаете»? Стесняются попросить, думает Эмиль, и смотрит. Нет тут никакого инфаркта, все отменить — и домой. Чем не веселье? Все здесь им внове, и кое-что получается, а вот — не весело. И медсестру ему дали — кусок глины, младше Эмиля, но кажется старше. Все тут знает, смотрит внимательно, без улыбки, все делает. Зубы у людей плохие, оттого и не улыбаются. Как на картинах старых мастеров, — заключает Эмиль, старается всех любить.
Жаркий двор, он сюда вышел побыть один, выглядывает из-за деревьев: приходят и уходят люди, с ошибочными диагнозами, случайными назначениями. Почему не ставить диагнозы правильные? — ставят же они неправильные. Ничего, скоро он все улучшит. Эмиль устраивает семинар, но говорит на нем только он, сотрудники явились, терпят, молчат.
Больных у Эмиля прибывает, и иногда он выбирается по ту сторону тумб и в пятницу вечером, и, когда позовут, в воскресенье. И стало прохладнее, начало июня выдалось холоднее мая.
— Какие-то они беспородные, — жалуется Эмиль на коллег и на пациентов.
Чему удивляться? «Участвовала в цареубийстве» — вспоминает он ту бумажку. И все-таки прежде, во времена своей юности встречал он еще на лицах людей породу, не наследственную — приобретенную, книжную, а тут — о какой книжности говорить, когда отсутствует элементарная сообразительность.
Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 36
