Только дядя Юда еще поглядывал сердито, но уже без особой злобы. У него было какое-то одеяние песочного цвета, с коричневым бархатным воротничком, похожим на ремешок, и он теперь вытряхивал его на морозе.
Цалел принес бутылку вина. Одним словом, в реб-зелменовском дворе творится что-то необычайное. Дядя Ича ходит с рассвета как голубь — сама тишина в образе человеческом — и только прислушивается к разговорам. При этом он хочет избежать взглядов тети Малкеле.
Почему?
Дядя Ича имеет привычку слегка подзакладывать в праздник, а потом лезет к женщинам целоваться. Полагают, что это у него от не очень большого ума.
День ускользнул, ушел без заката. У дяди Юды в доме зажгли железную лакированную лампу, свисающую с потолка огромной махиной. В доме стало очень светло. Пахло свежей сосновой доской. Только в сенях еще витали запахи когда-то откармливавшихся здесь гусей — отдавало пометом.
Бородка дяди Юды блестела от холодной воды. В своей старомодной негнущейся одежде он был похож на деревенского попика, который, заблудившись, попал к Зелменянам. Потом привели бабушку Басю в одеянии допотопной королевы. Пелеринка, вся в черной мишуре, переливалась на ней тысячей темных бликов. На голове у нее был разбит целый садик. Дядя Ича появился начищенный, с бородой, слегка отхваченной ножницами. Потом прибыли дядя Зиша и тетя Гита. Дядя Фоля, конечно, не пришел, потому что его еще в детстве здесь обидели. Позже всех зашел недотепа Цалка дяди Юды, образованный, всегда глядящий в книжку, тот, что из доморощенных ученых; стоит кому-нибудь произнести слово — он вскакивает, пораженный:
— Что? Как вы сказали?
И тут же записывает это в свою записную книжечку.
Он главным образом водится с бабушкой, что тоже отличает его от других молодых людей. Есть у него еще одна привычка: он время от времени кончает жизнь самоубийством, но это уже не относится к делу.
Наконец уселись за стол и с зелменовским спокойствием стали ждать жениха.
* * *
Как только Бера показался на пороге, водворилась мертвая тишина, совсем не как на свадьбе. Даже смотреть стали с дрожью в ресницах. Все это общество показалось ему весьма подозрительным, и потому Бера прямо так и сказал:
— Судя по разным приметам, здесь собираются справлять свадьбу по всем правилам? — и он посмотрел на разодетую Хаеле, которая сидела на месте, на подушке, выше всех. — Так или не так?
— А что же, — ответил зло дядя Юда, — разве это маленькая радость? — Дядя Юда ответил колко потому, что он не умел ладить с людьми.
Тогда Бера приступил к чтению газет. Так что Зелменовы начали догадываться, что свадьба пройдет не совсем благополучно. Только разгоряченный дядя Ича с атласным шнурком, подвязанным под воротником, еще сидел, не теряя надежды промочить горло. Вдруг его по-женски ущипнули за ногу — это тетя Малкеле дала ему понять под столом о своих опасениях, — и он тоже стал с подозрением озираться.
Когда Бера кончил читать газеты, он издал знаменитое зелменовское ржание и стал смотреть на лампу, как он обычно делал в подобных случаях. Поняли, что он решил перемолчать свадьбу, — правда, не велика наука, но все же надо уметь и это. Бера повел дело примерно таким манером: он сидел спокойно, как сидят иногда на вокзале и ждут, когда наконец придет поезд, смотрел на лампу в глубоком молчании, которое камнем ложилось на душу родне. После каких-нибудь десяти минут молчания у всех потемнело в глазах.
Этот человек сидел и прямо-таки убивал людей своим холодом, косил их направо и налево.
Первый, кто не выдержал, был дядя Юда. Он подался весь вперед, и его черные острые глазки взглянули поверх очков.
— Может быть, ты наконец вымолвишь слово, дорогой зятек?
На помощь ему пришел побледневший дядя Ича:
— Вымолви слово, говорю я тебе, буйвол, потому что это твое торжество, твоя свадьба!
— И что тебе здесь такого сделали? — стала упрашивать тетя Малкеле.
Тогда Бера не спеша ответил:
— Перестаньте мне морочить голову, потому что я сижу и думаю о чем-то другом.
— Так пусть мы тоже узнаем, о чем, например, человек думает! — не отставал дядя Юда.
— Я сижу и думаю, — сказал Бера, — как бы электрифицировать двор.
Зелменовы переглянулись. Вот еще не было печали! Кажется, зачем о дворе думать, — но если даже допустить, что о реб-зелменовском дворе стоит подумать, так для этого тоже теперь не время. Именно это высказал дядя Юда и заодно уже задал ему как следует, потому что он был не из тех людей, которые могут смолчать.
Бера поднялся, попросил Хаеле одеться, и жених с невестой ушли.
Позор был велик. Гости сидели вокруг стола с вытянувшимися лицами и сосредоточенно смотрели на скатерть. Вдруг в дядю Юду вселился бес. Он схватил бутылку с вином и трахнул ею об пол. Потом он ухватился за собственную бородку, будто хотел вырвать ее с корнем.
В доме поднялся переполох. Люди подались к дверям. Только дядя Зиша стоял спокойно, еле сдерживая улыбку, и потягивал волосок из бороды.
— Ну и дети же у людей!
Дядя Юда потянулся к нему всем туловищем и погрозил пальцем.
— Подожди, Зишка, ты еще узнаешь, почем фунт лиха: у тебя тоже есть дочери!..
На это дядя Зиша ответил холодно и обстоятельно; впрочем, у него побелел нос.
— Так пусть-таки знают, — сказал он, — что дочери Зиши, часовых дел мастера, выйдут замуж по всем еврейским законам и обычаям.
Возле него уже стояла тетя Гита и держала его за рукав — дядя Зиша был человеком болезненным. Но поскольку он заговорил, он должен был высказаться до конца: пусть его брат лучше заботится о собственной дочери Хае, чтобы она, бедняжка, в обществе ее сокровища не разучилась разговаривать.
Но почему у дяди Зиши побелел нос?
Дядя Зиша и тетя Гита
Дядя Зиша вошел к себе в дом молча. Было уже очень поздно. Сквозь низкие синие оконца просовывались серебряные проволочки от звезд. Он отворил дверь в другую комнату.
Там мерцал каганец. Тонька дяди Зиши, лежа в кровати, жевала хлеб и что-то учила по толстой книге.
Долго стоял дядя Зиша в полутьме, гладил бороду, не зная, с чего ему начать.
— Так что ты скажешь, Гита? — И он повернулся к тете, которая, как всегда, стояла возле него.
— Конечно, она не в своем уме, — ответила тетя. — Ведь в печке стоит горячий глек.
Дядя Зиша махнул рукой.
— До каких пор можно комсомолить? Вот что я спрашиваю.
Тогда Тонька не спеша повернулась к отцу:
— Ты, наверное, имеешь в виду меня?
— А если тебя, так что?
— Известно ли тебе, папа, о том, — приподнялась она, обнажив плечи зелменовской смуглости, — что двадцать пятого октября тысяча девятьсот семнадцатого года в одной шестой части мира произошла первая Великая пролетарская революция?
