— Я победил тебя, — говорит он, тяжело дыша. — Теперь командир я. Так и запомни.
Ни одна из теней, вытянутых в круге влажного песка, не пошевелилась. Только жабы и сверчки отвечали Лу, оскорблявшему меня. Все еще распростертый на горячем песке, я догадался крикнуть:
— Я ухожу из банды. Я соберу другую, гораздо лучше.
Но и я, и Лу, и койоты, которые продолжали прятаться в тени, знали, что это не так.
— Я тоже ухожу, — сказал Хавьер.
Он помог мне подняться. Мы вернулись в город, я вытирал кровь и слезы платком Хавьера.
— Теперь ты говори, — сказал Хавьер.
Он спустился, кое-кто ему аплодировал.
— Хорошо, — ответил я и поднялся на балюстраду.
Ни стены на заднем плане, ни тела моих товарищей не оставляли тени. Руки у меня взмокли, и я подумал, что это от нервов, но это было от жары. Солнце было в зените: мы задыхались. Мои товарищи не смотрели мне в глаза они смотрели в землю и на мои колени. Они молчали. Солнце защищало меня.
— Мы попросим директора сделать расписание экзаменов так же, как и в прошлые годы. Райгада, Хавьер, Лу и я сформируем комиссию. Средняя школа согласна, так ведь?
Большинство согласилось, кивнув головой. Некоторые крикнули: «Да».
— Мы сделаем это прямо сейчас — сказал я. — Вы будете ждать нас на площади Мерино.[20]
Мы отправились быстрым шагом. Парадная дверь школы была закрыта. Мы постучали, за нашими спинами мы слышали нарастающий ропот. Открыл инспектор Гайардо.
— Вы спятили? — сказал он. — Не делайте этого.
— Не вмешивайтесь, — перебил его Лу. — Думаете, мы боимся горца?
— Проходите — сказал Гайардо. — Сами увидите.
III
Его глазки пристально разглядывали нас. Он хотел казаться расслабленным и беззаботным, но мы не обращали внимания на его деланную улыбку и на то, что в глубине этого кургузого тела скрывались страх и ненависть. То и дело он хмурился, пот струйками бежал по его смуглым рукам. Его охватила дрожь.
— Знаете, как это называется? Это называется мятеж, восстание. Вы думаете, я буду исполнять капризы нескольких бездельников? Я проучу наглецов…
Он то понижал, то повышал голос. Я видел, что он сдерживается, чтобы не закричать. «Взорвешься ли ты, наконец? — подумал я. — Трус!»
Он стоял и опирался на стекло письменного стола, и от его рук легло пятно серой тени. Внезапно его голос повысился и снова стал суровым:
— Вон! Кто заикнется об экзаменах, будет наказан.
Прежде чем я или Хавьер смогли подать знак, Лу стал самим собой, истинным Лу, героем ночных набегов на ранчо Таблады, сражений с лисами в песчаных дюнах.
— Сеньор директор…
Я не повернулся, чтобы посмотреть на Лу. Должно быть, его глаза метали огонь и ненависть, как тогда, когда мы боролись в сухом русле реки. Должно быть, сейчас его слюнявый рот был открыт так же широко, обнажая желтоватые зубы.
— Мы тоже не можем согласиться с тем, чтобы нас всех завалили из-за того, что вы не желаете дать расписание. Почему вы хотите, чтобы мы получили низкие оценки? Почему?
Ферруфино подошел ближе. Он стоял почти вплотную к Лу. Тот, бледный, страшный, продолжал говорить:
— …мы уже устали…
— Молчать!
Директор поднял руки, сжав кулаки.
— Молчать! — повторил он в гневе. — Молчать, скотина! Как ты смеешь!
Лу замолчал, но смотрел в глаза Ферруфино так, словно вот-вот вцепится ему в горло. «Они похожи, — подумал я. — Два пса».
— У этого научился.
Его палец указал на мой лоб. Я прикусил губу — вскоре почувствовал, как горячая струйка бежит по моему языку, и это меня успокоило.
— Вон! — снова закричал он. — Вон отсюда! Вы об этом пожалеете!
Мы вышли. До самого края лестницы, которая соединяла школу Сан Мигель с площадью Мерино, простиралась неподвижная и тяжело дышащая толпа. Наши товарищи заполонили маленькие садики и фонтан, они молчали и были невеселы. Странным образом посреди светлого неподвижного пятна появлялись крошечные белые прямоугольники, на которые никто не наступал. Головы казались одинаковыми, обезличенными, словно на построении для парада. Мы пересекли площадь. Никто нас не расспрашивал, все сторонились, давая нам дорогу, и поджимали губы. Пока мы не вышли на проспект, все оставались на своих местах. Затем, следуя приказу, которого никто не давал, зашагали вслед за нами, вразброд, словно шли на занятия.
Асфальт плавился: он был похож на зеркало, которое солнце старалось растопить. «Неужели это правда?» — подумал я. Однажды мне рассказали об этом безлюдной знойной ночью на этом же самом проспекте, и я не поверил. Но в газетах писали, что солнце где-то в глухих местах сводило мужчин с ума, а иногда и убивало.
— Хавьер, — спросил я. — Ты видел, как на дороге яйцо поджарилось само по себе?
Он удивленно помотал головой.
— Нет. Но мне рассказывали.
— Такое бывает?
— Пожалуй. Мы могли бы проверить прямо сейчас. Мостовая горит, словно жаровня.
В дверях «Ла Рейна» показался Альберто. Его великолепные светлые волосы сверкали, они казались золотыми. Он приветливо помахал правой рукой. Широко открыл огромные зеленые глаза и улыбнулся. Ему было любопытно знать, куда двигалась эта безликая и молчаливая толпа под палящим зноем.
— Зайдешь потом? — крикнул он мне.
— Не могу. Увидимся вечером.
— Он тупица, — сказал Хавьер. — Пьянчуга.
— Нет, — возразил я. — Он мой друг. Хороший парень.
IV
— Лу, дай мне сказать, — попросил я, стараясь быть доброжелательным.
Но никто больше не мог сдержать его. Он стоял на балюстраде, под ветвями сухого рожкового дерева, восхитительно держал равновесие, и лицом и кожей напоминая ящерицу.
— Нет! — сказал он решительно. — Буду говорить я.
Я сделал знак Хавьеру. Мы подошли к Лу и схватили его за ноги. Но ему удалось вовремя схватиться за дерево и вырвать правую ногу из моих рук; отброшенный на три шага назад ударом ноги в плечо, я увидел, как Хавьер, рассвирепев, обхватил колени Лу и задрал голову — у него в глазах, нещадно обжигаемых солнцем, был вызов.
— Не бей его! — заорал я.
Он отступил, дрожа, а тем временем Лу начал выкрикивать:
— Знаете, что сказал нам директор? Он нас оскорбил, он вел себя с нами как со скотами. Ему не хочется давать расписание, потому что он хочет нас срезать. Он всю школу завалит, и ему наплевать на это. Он…
