— Не желает ли мсье познакомиться с мальчиками? — осведомилась она и добавила, что охотно назовет их имена.
— Я пользуюсь услугами мальчиков в определенный сезон, — отозвался Казанова.
Какое-то время они глядели друг на друга. Потом она сказала:
глава 4
Довольно. С девушками по билетам надо кончать. От них можно получить или только то, что ожидаешь, или то, что тебе совсем бы не хотелось получить. Счастливые были просто полоумными, а тоска других навевала на него глубокое уныние, да и любой чуткий человек ее бы долго не вынес. К ним можно пойти, когда огрубеешь душой или ошалеешь от скуки, словно пьяный. Зачем он сделал эту глупость и принял предложение лорда? Уж лучше выбирать самому.
Казанова решил дать объявление:
Меблированные комнаты на втором и третьем этажах ждут молодую даму, говорящую по-английски и по-французски и не принимающую никаких посетителей ни днем, ни ночью.
Жарба перевел, и в окне гостиной появилось объявление, написанное заглавными буквами. Позднее его напечатали в «Gazetteer» и в «London Daily Advertiser» 5 июля 1763 года.
В первую неделю откликнулись девяносто две женщины. Жены, сбежавшие от мужей, куртизанки, психопатки, девушки, только прибывшие из дальних графств на подводах с сеном и чудом не попавшие в руки сводников и юнцов-сутенеров. Казанова вместе с Жарбой и старенькой экономкой миссис Фивер принимал их в гостиной и расспрашивал. Беседы велись по-французски, и потому большинство не знавших язык претенденток отвергли сразу. Других забраковали из-за излишней грубости или, напротив, излишней робости. Больше всего шевалье понравились женщины, искусно старавшиеся его обмануть. Уж он-то хорошо знал, каково все время играть роль, жить лишь словами и ничем больше. Но и среди них он не нашел ни одной, подобной той, которая жила в его воображении. Вскоре идея, прежде казавшаяся такой заманчивой, начала ему приедаться. Он стонал, слыша звонок в дверь, а когда они входили в гостиную, не желал встречаться с ними взглядом. Шевалье с облегчением вздохнул и обрадовался, как только поток ослабел, превратившись в тонкий ручеек, и наконец полностью иссяк.
— Очевидно, — сказал он Жарбе как-то вечером, пока слуга развлекал его театром рукотворных теней на стене гостиной, — объявление сделало меня всеобщим посмешищем. Вот чего я добился. Уверен, что весь Лондон сейчас хохочет надо мной. Ты не думаешь, что мне нужно выбрать первую пришедшую сюда женщину? Да, да, именно первую попавшуюся.
— Или вторую, — откликнулся Жарба и прильнул к полуоткрытому окну. В застывшем летнем воздухе послышались легкие шаги — кто-то приближался к парадной двери.
В гостиную вошла девушка лет двадцати с небольшим в розовом шелковом платье. Ее лимонно-золотистые волосы были собраны в легкий узел на затылке и украшены белым помпоном с перьями. Нежно-голубые глаза почти сливались с бледным лицом. Из-за этой блеклости ее никак не удавалось рассмотреть: приходилось пристально вглядываться, чтобы составить сколько-нибудь отчетливое впечатление. Жарба подал вазу с апельсинами. Она с удивительной ловкостью очистила один, и в руках у нее остались кольца кожуры. Девушка сказала, что может потратить на себя лишь два шиллинга в неделю.
— Именно эту сумму я имел в виду, — ответил ей Казанова.
— По воскресеньям я хожу в церковь баварского посла, — сообщила она и добавила: — Поклянитесь, что не станете меня ни с кем знакомить.
Она заплатила за неделю вперед, и, когда собиралась уходить, Казанова спросил:
— Вы будете со мной обедать, хотя бы иногда? Я-то знаю, как тяжело обедать в одиночестве. К тому же вы сэкономите деньги.
Она переехала к нему. Вещей у нее было немного: дюжина платьев, шахматная доска из слоновой кости, на которой она играла как настоящий профессионал, победив шевалье после четырех ходов, томик Мильтона на английском, Ариосто на итальянском и «Характеры» Лабрюйера на французском. Ее звали Паулиной, она была португалкой, и рассказ о ее прошлом занял несколько дней. В этой запутанной истории упоминались жестокие дядюшки, несчастные судьбы, невзгоды и морские шторма. Казанова внимательно слушал ее, склонив голову, как родной отец или добрый пастырь. Его особенно заинтересовал рассказ о романе Паулины с графом А***, который по не вполне очевидным причинам ежедневно являлся к ним в дом в Лиссабоне под видом торговца кружевами. Воспоминание заставило ее покраснеть. Казанова прекрасно понял девушку. Ему был знаком этот тип: истеричка в лучшем, смысле этого слова, чье главное удовольствие — в том здоровом негодовании, с которым она наблюдает собственное соблазнение. Ее сестры стали монахинями и преуспели в своем экстатическом служении Господу. Паулина тоже могла бы мечтать о монастыре, где по ночам над ее постелью витал бы призрак Иоанна Крестителя эдаким чичисбеем во власянице.
Шевалье прочел ей отрывок из Ариосто о похождениях Рикардетто и Фьодеспины. Он недоуменно размышлял, уж не влюбился ли в нее, и уверял себя, что влюбился. Давно ли это происходило, и сколько лет минуло с тех пор, когда подобные связи были не просто игрой, щекоткой нервов, фальшивой монетой, а чем-то большим? Они ели вместе и обменивались изощренными комплиментами. Они заказали свои портреты самому модному художнику-миниатюристу Лондона. На Пэлл-Мэлл пригласили Софи, и они втроем разыграли сценку из семейной жизни. Девочка покорно приняла правила игры. За цену в ярд ленты она назвала Паулину мамой, и ее приласкали. Все это было в высшей степени забавно. Захватывающее приключение. Или сделка. Во сне он таскал на спине мешки с углем, но к завтраку уже успевал об этом забыть. Почему бы ему не радоваться, не чувствовать себя счастливым? Его португалка была истинным ангелом, совершенством во всех отношениях, хотя ее манера есть и действовала ему на нервы. Она подносила к губам персик, словно гостию. И никогда не раздевалась в его присутствии. Ее смущали слуги.
— Мсье, — подражая ей, произнес шевалье перед зеркалом, — даже у любви есть свои приличия.
Когда они во второй раз отправились к мессе на Варвик-стрит, он уже не помнил ее историю. Она внезапно вылетела у него из головы, разрушилась, словно карточный домик, и когда днем, в пору их любовных игр, солнце подкрадывалось к постели, словно старая служанка, а Паулина говорила то ли о своем деде, то ли о бразильской принцессе, то ли о маркизе X., он мрачно кивал, совершенно забыв, кто они такие, и не собираясь ни расспрашивать, ни уточнять. Иногда он думал, что она намеренно драматизирует свою жизнь. Не лучше ли отнестись к ней как к фарсу? Его начали раздражать ее робкие усмешки и упоение собственными страданиями. Найдется ли кто-нибудь, способный утешить его? Разве он не страдал? Неужели она полагает, что быть Казановой так легко? Он уже много недель не смеялся и отдал бы сто гиней за добрую венецианскую шутку.
