Он готов был сожрать меня глазами. Его жирные щетинистые щеки затряслись, как студень. Ненавидяще проткнули меня колючие зрачки.
— Ты, — выдохнул он и поправил под кожаной курткой галстук, сдавивший горло. — Вывернешься, как уж, из — под любого сапога. Не врешь?
— Спустимся вместе, — кивнула я на дверь. — Посмотришь, как я сажусь в черный «кадиллак». Только номер не запоминай, ладно?
Как же я ненавижу твою синюю щетину. И все же я тебе обязана. Ты спас меня от голодной смерти. Ты научил меня торговать собой. Все на свете товар. Все продается и покупается. И живот и груди. И любовь и голос. И земля на Ваганьковском кладбище. И Карнеги-холл для концерта новой Любы Башкирцевой. Обновленной. Клонированной. Возрожденной Господом Богом после удара шилом или спицей в нежное горло, в певческое птичье горлышко, спевшее людям столько песен про Бога и любовь.
* * *
«Если вы думаете, что вы не можете
быть счастливы в браке, вы глубоко
ошибаетесь; все несчастья супругов -
от отсутствия смелости. Летите!»
М. Роуз, И. Сведенборг.
«Трактат о семье». Бостон, 1999
У погибшей Любы Башкирцевой был когда-то муж; замечательный муж; заметный издали муж. Главу концерна «Драгинвестметалл» Евгения Лисовского знали все в России, о Москве и говорить нечего. Евгений Лисовский погиб год назад в Москве при обстоятельствах, оставшихся невыясненными. Любочка была на гастролях во Франции, в Париже, когда Лисовскому перерезали горло. Алла не знала подробностей, смутно что-то помнила из газет.
Беловолк привез ее в Раменки, в квартиру Любы. Он окликал ее: «Люба!» Когда она не поворачивалась — бил ее наотмашь по щеке. «Ты выбьешь мне зубы», - зло шипела она. «Новые вставлю», - шипел в ответ он. Дома уже ждала их странная, сухая, как высохший в коллекции богомол, серая как вошь женщина, с впалым ртом, как у старухи, а сама еще не старая, стриженная «под горшок», с амазонитовыми, ярко-зелеными сережками в отвислых мочках. Женщина тут же взяла Аллу в оборот. Одна из комнат в двенадцатикомнатной квартире была отведена под тренажерный зал. «Для начала сгоним лишние жиры, — процедил Беловолк, ущипывая Аллу за крепкую ягодицу, — есть, есть жирок, нагуляла на проститутских харчах. Посади ее на молочную диету. Салаты. Питье без сахара. Вместо хлеба — хрустящие хлебцы. Ничего не жрать после шести вечера. Замечу — убью!»
И началось. Это все началось. Алла думала — ничего страшного, ну, постригут ее, ну, покрасят «Лондаколором»… Это все началось так бурно, неистово и дико, что она думала — нет, лучше умереть. Пусть он лучше меня действительно убьет, этот полоумный продюсер, делатель двойников.
Дама, Изабелла Васильевна, истязала ее по-средневековому. Выкручивала ей ноги-руки на шведской стенке. Заставляла отжиматься по двадцать, по тридцать, по сорок раз. Когда Алла кричала: «Не могу!» — и падала на черный мат, обливаясь потом, заливаясь слезами, Изабелла Васильевна подходила к ней, трогала ее носком туфои и роняла: «Отдых пять минут. И сначала». «Эсэсовка», - шептала Алла полумертвыми губами. Ее щеки вваливались, глаза становились большими, мрачными, как у святой мученицы. Изабелла Васильевна регулярно, через каждые три дня, взвешивала ее на напольных весах. «Минус три килограмма, — бормотала она довольно, — минус четыре. Превосходно. Ты чуть повыше ростом, чем Люба. Поэтому тебе надо сбрасывать больше. Ты топорная. У тебя широкие бедра. Люба была — само изящество. А рожи у вас похожи». «Когда займутся моим имиджем?» — мрачно спрашивала Алла. «Заткнись, — отвечала тренерша, — не твое дело. Твое дело — слушаться меня. Мое дело — сделать тебе Любину фигуру. И в короткий срок. Ты уже занималась с педагогом-вокалистом?»
Вокальный педагог Миша Вольпи приходил каждый день. Занятия продолжались по три часа. Алла до смерти не забудет первую распевку — Миша поставил ее в студии, у рояля — ах, Любин белый рояль, белый кит, плывущий через время! — крикнул: «Открой рот шире, как можно шире! Будто у тебя яблоко во рту!» — и ударил по клавишам, извлекая мажорный веселый аккорд. «Яблоко или что другое», - подумала Алла, веселясь. По приказу Миши она пела сначала: «А-а-а», - потом: «У-у-у», - потом: «Ия-а-а, ия-а-а, ия-а-а». «Как осел», - развеселяясь все больше, думала она. Обнаружилось, что у нее хороший голос и хороший слух. «Правда, камерный голосок, — сокрушался Миша, — не особо сильный, оперный зал ты не возьмешь, но для микрофона мы тебе голосишко вытащим!» Когда Миша подошел к ней и положил руку ей на живот, на низ живота, она отпрянула и ударила его по руке ребром ладони. «Ты, каратистка, — беззлобно сказал Миша. — Это, между прочим, я к тебе не пристаю, дурочка, а объясняю, как певцу дышать. Откуда поют. Вот отсюда, — и он чуть сильнее нажал ей на низ живота. — Баба поет маткой, понятно?.. Набери сюда воздуха побольше, в живот, и выдыхай его в голову, в лоб, в затылок. Представь, что ты воздушный столб и вся вибрируешь». Он не убирал руку с ее живота, и Алла чувствовала странное возбуждение, как перед соитием. Она послушно делала все, что говорил ей Миша. «Я внук Лаури-Вольпи! — гордо сообщал он. — Мой дед воспитал великих певцов!» Алла спрашивала его: а вы сами, Миша, где-нибудь поете? «Я пел в хоре Большого театра, — выпятив грудь, отвечал Миша. — А теперь попробуем распеться наверх, до верхнего „до“. Посмотрим, может, ты колоратура!»
Она — колоратура. Люба была — колоратура?.. Люба поливала со сцены будь здоров. Люба играла голосом, как кошка с клубком. Люба сшибала голосом сердца. А у нее — голосишко. Обман обнаружат. Ей надают по шее. Ей, уличной шалаве с Казанского.
Как безумно, нечеловечески хотелось жрать!
Вечера были сумасшедшие. Сначала, после еды в шесть вечера — два тощих листика салата, лист капусты, чай без сахара, хрустящий хлебец, которым ей хотелось запустить в воблу-Изабеллу, — потом, после ужина — урок сценического движения в тренажерном зале, — Изабелла изгибалась не хуже Майи Плисецкой, Алла все повторяла за ней, жест за жестом, шаг за шагом, — потом, когда семь потов сходило с обеих женщин, Беловолк усаживал Аллу за просмотр фильмов-концертов и просто любительских видеокассет с записями Любы: как Люба ест, как Люба загорает на даче во Флориде, как Люба встречает рождество в Нью-Йорке у художника Алеши Хвостенко, как Люба держит на коленях шоколадную мулаточку с ниткой розового жемчуга на шее. «Гляди, как она поет! Как открывает рот! Гляди, когда она пьет чай, у нее отставлен мизинец, как у купчихи! Возьми так чашку! Именно так! Поднеси ко рту!» — кричал продюсер. «Юра, вы истерик, — Алла окатывала его ледяной водой взгляда. — Так вопят только на стадионе. Вы же не на футболе». Она вставала к экрану, повторяла жесты, ужимки и ухватки Любы. У нее все еще были рыжие волосы. Настал день, когда их состригли и уложили в прическу «а-ля Мата Хари», со смоляными завитками на скулах, которую носила Люба.
Когда ее оставили одну, она выключила в спальне свет и подошла к зеркалу. Как-то там Сим-Сим?.. Он ее потерял. И девки, Толстая Анька и Серебро, думают: ну, пришил кто-нибудь нашу рыжую Джой, Сычиху нашу, прямо на хазе, напоролась на малину, или под ребро ей скобу засунули, или просто выкинули на снег с двадцатого этажа, натешившись, такое часто бывает. Сим-Сим и девицы не знают, что ее прежняя житуха — все, кончилась. Она воззрилась на себя в зеркало. Темное озеро стекла расступилось бездонно. Ее взгляд потерялся в черном тумане, утонул, уцепился за призрак отражения. Из зеркала на нее смотрела женщина-вамп — подведенные черным карандашом к вискам большие глаза, черная челка до бровей, черные локоны на щеках. И ее неизменная черная бархотка на шее, с дешевым блестящим сердечком, так шла к облику лукавой дьяволицы. «Люба, — сказала она себе тихо, — я Люба». Тронула пальцем отражение. Вздрогнула. На миг ей стало страшно бездны, расступившейся перед ее глазами.
