Теперь был уже вечер. Ворота замка закрылись, и лишь громкие голоса новогодних гуляк доносились из главной бальной залы. Рудольф же укрылся в опочивальне, которую избрал для своего последнего деяния. Дорогие гобелены со сценами из Святого Писания, что висели на стене, — голова Иоанна Крестителя на блюде, святой Лаврентий, живьем сжигаемый на решетке, и святая Агата, которой отрезают груди, — казались подходящими декорациями для подобного акта, словно были вывешены здесь с особым умыслом. «Неудивительно, что мне хочется умереть», — подытожил Рудольф. Единственное окно опочивальни было огромным, в то время как окна других помещений замка напоминали бойницы, и в него было вставлено превосходное венецианское стекло. Бросив взгляд сквозь решетку на этом окне, император встретился с глазами-бусинками монаха, который, судя по всему, читал вечернюю молитву.
— Будь ты проклят… пиявка, гнусный соглядатай… — Рудольф вытолкнул свою дородную фигуру из кресла, проковылял к окну и плотно задернул портьеры. Собор святого Вита располагался как раз с этой стороны от замка. Он стоял на более возвышенном месте, ближе к Богу; ясное дело, добрые братья-монахи могли в любое время дня и ночи, ничуть не стесняясь, глазеть на императора с разных точек точно с наблюдательных постов. Порой Рудольфу казалось, что они и впрямь облепили стены замка, точно лишайник, что они влажными слизняками вползают в каждый разговор, в каждое событие.
Император подошел к кровати и сам разделся. Ничего подобного он не мог припомнить за все сорок восемь лет своей жизни.
— Видишь, до чего я дошел, Петака? — со вздохом спросил Рудольф у льва.
Затем император снял с дубового сундука наряд, специально выбранный им для такого случая: ночную рубашку кремового шелка, короткие штаны зеленой шерсти, свежий хрустящий гофрированный воротник, который заодно вместе с императорской бородой помогал скрывать его слишком выступающий вперед подбородок. И, наконец, горностаевую мантию, ибо Рудольф был из тех, кому всегда холодно — и днем, и ночью, и летом, и зимой. Отставив чуть в сторону свою новую корону, так чтобы последней усладой для его глаз стали восемь ее бриллиантов, символизирующие Христа, а также десять рубинов, жемчуга и один величественный сапфир, император забрался в постель. Он вспомнил: один из его родственников, Карл V, до такой степени напрактиковался в погребальной службе, что в присутствии всего двора, жены и детей сам натянул на себя похоронные одежды и улегся в собственный гроб. Рудольф сейчас испытывал схожие чувства — возможно, даже еще более острые, ибо он по собственной воле опережал судьбой назначенный час. Да-да, у него уже была наготове бритва, тайком взятая у одного из дворцовых лекарей-цирюльников. В последнее время, разглядывая бритву, Рудольф даже испытывал утешение, ибо острое лезвие напоминало ему о том, что Сократ выпил цикуту, Брут бросился на собственный меч… и так далее. В самом деле, в конечном итоге все становится прахом и пеплом — разве не так?
На самом деле Рудольф полагал, что следовало бы препоручить себя милости Божьей. Однако, будучи правоверным католиком, не верил в адово пламя, хотя несколько раз видел, как на Петржинском холме пляшет, играя на дудке, сам Сатана. Во что Рудольф точно верил, так это в забвение — в то, что после смерти можно не чувствовать, не сознавать, а самое главное, не страдать. И тем не менее, когда император впервые обо всем этом задумался, именно идея страдания послужила ему главным препятствием. Правда заключалась в том, что Рудольф боялся высоты, ненавидел воду, а также не испытывал особой радости при виде любых шнуров и веревок. А от вида крови, особенно собственной, его неудержимо тошнило. Именно поэтому личный лекарь императора был последователем Парацельса. Нет-нет, никаких кровопусканий, никаких пиявок. Только пилюли, травы, тонизирующие средства — вот чем лечили Рудольфа. А поля боя, рыцарские турниры, фехтовальные поединки, которые ему, как императору, требовалось посещать, удостаивались его присутствия лишь с поистине императорской дистанции. На охоте Рудольф старательно отвращал свой взгляд от кровавой бойни. Он всегда ел только хорошо приготовленное мясо. Тем не менее никуда было не деться от крови, текущей быстро и в немалом количестве. Ибо Рудольф уже сидел на кровати, отвернувшись от чаши с опилками, над которой он держал кисть одной руки, тогда как в другой его руке была крепко зажата бритва.
Один отважный удар — и императорское левое запястье украсилось тонкой красной линией.
— Вацлав! — тут же завопил он.
Петака зевнул.
— Я здесь, ваше величество, — Вацлав, преданный камердинер, лежал на полу за дверью меж двух стражников, надеясь хоть немного передохнуть. Услышав вопль, он тут же вскочил и пулей влетел в императорскую опочивальню. — Что случилось, сир?
— Что случилось?! Ты что, сам не видишь, мошенник? Я истекаю кровью! Лекаря сюда! Киракоса! Киракоса, только его!
Стащив с императорского ложа простыню, Вацлав неумело замотал ею рану, а потом со всех ног бросился к двери. Голова его дергалась, точно была насажена на тощую шею. Выбежав из опочивальни, Вацлав устремился по коридору.
— Император умирает! Император умирает!
— Вот идиот! — прорычал Рудольф. — Еще весь мир об этом оповести.
— Император умирает? — спросил у Вацлава стражник. — А что с ним такое?
— Нет-нет, ничего, с ним все хорошо, — ответил Вацлав, слегка притормаживая и принимая беспечный вид. Завернув за угол, он миновал зал Владислава, где проводились рыцарские турниры, затем бегом внутренний двор, направляясь от собора святого Вита к императорским конюшням, смежным с личной картинной галереей Рудольфа. Именно там находилась комната Киракоса. Вконец запыхавшись, Вацлав постучал в тяжелую деревянную дверь. Никакого ответа. Тогда Вацлав распахнул дверь. В комнате было темно и пусто. Розы на ковре напоминали листы кувшинки, плавающие на поверхности черного пруда, подушки отбрасывали на пол пухлые тени. По спине у Вацлава побежали мурашки.
— Матерь Божья, — взмолился камердинер. — Помоги мне его найти.
Обходя стороной львиные клетки, Вацлав сперва направился по ту сторону рва — к залу для игры в мяч и оранжерее, а затем, увидев свет в Пороховой башне, устремился туда. Может быть, лекарь работает в императорской алхимической лаборатории? Но там обнаружился лишь стражник. У Киракоса было множество странных привычек. Например, в самые жуткие ночи разгуливать по Райским садам или прохаживаться вдоль зубчатых стен замка.
— Киракос! Киракос!
Молчание. Воздух был плотным и холодным. Вацлав надеялся, что его жена растопила в их комнате камин. Ей двадцать девять, она уже далеко не в самом расцвете, а сейчас в тягости. Если вдруг император умрет, и он, Вацлав, останется без работы… Ох нет, Господи, только не это.
Не чуя под собой ног, камердинер вихрем пронесся по кухням, через столовую для прислуги, где миллиарды поваров и их помощников готовили едва ли не все возможные виды птицы, дичи и овощей для полночной трапезы. Повсюду, конечно, были стражники, а также музыканты, придворные, великое изобилие прислуги, ибо все собрались отпраздновать наступление нового года и нового века. Но Вацлав не мог забыть о своем поручении. Он стремительно кружил по обоим ярусам императорских бальных зал, но находил там лишь роскошно разодетых гостей, напоминавших живые картины на желтых арочных панелях. Вацлав запаниковал. Куда мог подеваться этот лекарь? Он бежал во весь дух, миновал базилику святого Георгия и наконец оказался на Золотой улочке, в квартале алхимиков.
