Аббат Кэррол помог ей подняться.
— Не расстраивайся, Марта. Когда-нибудь и они поймут, что к чему. Я и сам был на них похож в молодости.
— Скорей бы мой братец поумнел, — вздохнула Марта. — Не хотелось бы на этом останавливаться, но он с каждым днем все дурнее становится.
Торан пересадил Марту в ее кресло.
— Ничего, ничего. Ведь Хорти заяц. Все зайцы в молодости дурные.
Марта покрепче перехватила книгу и поправила покрывало кресла.
— Я ведь тоже заяц, Торан.
— Ты у нас заяц необычный, особенный, — сказала сестра Портула, сдувая с головы Марты случайный цветочный лепесток.
А на востоке погода не радовала. За три дня крысы Раги Бола почти не продвинулись к западу. Обрубок лапы причинял капитану мучительную боль. На этот раз они разбили лагерь повыше, в укрытии за скалой. Команда развела собственный костер подальше от приступов капитанского гнева. К капитану приближались лишь по необходимости, в основном несколько помощников да охрана. Рага Бол сидел у своего, капитанского костра. Под взглядом капитана корчились, как будто их жгло пламя, двое вернувшихся без барсучьей головы скороходов. Присутствовали Глимбо и Муха.
— Вы уверены, что это то самое место, где я убил большую полосатую собаку? Не заблудились?
Обе крысьи головы враз рьяно закивали.
— Точно, капитан.
— Точно то местечко, капитан Бол. Скала, камни… Я там в тот раз ветку обломал, сук запомнил, так и торчит. Но ни следа полосатой собаки, как будто ее и не было.
Взгляд капитана буравил обоих одновременно.
— А старый, значит, зарыт на месте?
Снова закивали головы гонцов.
— Точно так, капитан. И валунами завален. Здоровая куча. И валуны здоровенные.
— На том самом месте. А следы все стерты, следов нет никаких. И, что поделаешь, мы метнулись обратно, поскорее доложить.
Взгляд капитана опустился к краю костра.
— Никому ни полслова, иначе оба покойники. Проваливайте!
Гонцы немедленно исчезли. Глимбо с Мухой направились за ними, подальше от капитанского дурного настроения.
— А ведь полосатая собака-то, пожалуй, не подохла, — еле слышно прошептал Муха на ухо Глимбо.
Муха сам едва слышал свои слова, но Рага Бол вскочил как ужаленный. Его крюк подцепил Муху за пояс, а у носа ошеломленного помощника блеснуло острие сабли.
— Ты видел когда-нибудь, чтобы кто-то вышел живым из-под этой сабли? — ласково промурлыкал капитан.
Клинок пощекотал двойной подбородок Мухи.
— Н… Н-нет, нет, не видел, капитан, никогда не видел, никогда… — забормотал Муха скороговоркой.
— Проверим? — блеснули золотом оскаленные клыки Раги Бола.
— П-пожалуйста, не надо, — давясь слезами, прохрипел Муха. — Никто не остался живым после этой сабли, жизнью клянусь.
— Ты-то знаешь, приятель, скажи этому олуху, — бросил капитан в сторону Глимбо.
Глимбо понял, что не время молчать и скромничать. Слова градом посыпались из его пасти:
— Яснее ясного, что горизонт в штиль! Родичи полосатой собаки утащили его, значит, чтоб дома схоронить чин чинарем. А старого зарыли, потому что двоих им никак разом не упереть, они бы обоих забрали, да осилить не смогли. А мертвый-то он точно, мертвее камня. Уж коли капитан Бол саблей махнул — значит, готов покойник, землю есть буду.
Крюк отпустил пояс Мухи, и крыса рухнула наземь. Капитан вонзил саблю в землю и оперся на рукоять:
— Правильный ответ. И чтобы я больше разговоров на эту тему не слышал. Четырех часовых мне, я спать ложусь.
Окруженный часовыми, Рага Бол завернулся в теплый плащ и прилег у костра. Но сон не шел, а когда опустился на него, то замучил видением гигантского барсука. Медленно, но неотвратимо надвигался этот призрачный воин, и глаза его пылали жаждой отмщения.
Морская выдра Эбрик, его жена Марину и их сын Стагг сидели у речки, укрытые выступом крутого берега. В отдалении от суеты стаи они наслаждались ужином на свежем воздухе и речным пейзажем. Стагг шумно хлюпал содержимым котелка.
— Славная похлебка, сын, правда? Никто не приготовит ее лучше твоей мамы. Ведь так, радость моя? — обратился Эбрик к сыну и к жене.
Марину улыбнулась и снова наполнила котелок мужа:
— Спорю, ты то же самое говорил и о похлебке своей матери. Ничего особенного. Ракушки да креветки, бобы да водоросли, жгучий корень да соль морская. Ну и вскипятить хорошенько.
— У тебя лучше всех, потому что ты наша мама. — Стагг тоже протянул котелок за добавкой.
— А ты уже умеешь так же подольститься, как и твой отец. Вытри физиономию, весь перемазался, замарашка.
— Как наш большой барсук? — спросил Эбрик, глядя на Марину поверх котелка. — Выживет?
Марину вытерла рот Стагга передником.
— Надеюсь, выживет. Точно трудно сказать. Никогда такой раны не видела. Сорк лечила череп рыбьим клеем.
Я сшила мышцы его собственным волосом. Кучу паутины использовали, травки. Еще дня два пройдет, промоем ему рану валерианой и подлесником. Береговой Пес предложил положить его в старую пещеру, там спокойнее. Сделаем постель на серебряном песке, мха натаскаем, огонь разведем…
Эбрик кивнул:
— Я буду окуривать хвоей и травами.
Марину встала:
— Вернусь в пещеру. Сорк хочет покормить его водичкой из моей похлебки. Трудная задача, ведь он все еще без сознания.
Она ушла, а Эбрик с сыном завершили ужин. Стагг с интересом следил, как отец натянул привязанную к береговому корню веревочку, взял кусок пчелиного воска и начал эту веревочку натирать.
— Тебе спать пора, Стагг, — обратился Эбрик к сыну.
— А что это ты делаешь, отец? — поинтересовался Стагг.
— Готовлю хорошую, прочную тетиву для лука, которая не порвется и не сгниет, — объяснил Эбрик, не отрываясь от работы.
— Теву… тиву… А зачем? — не отставал сын.
— Не для себя, конечно, — терпеливо объяснил отец. — Для большого барсука. Очень надеюсь, что он все-таки поправится. А когда поправится, уйдет от нас на запад.
— С такой тити… тетивой хорошо ходить на запад?
— Да, сын. Этот большой парень — лучник, из лука стрелы пускает. Стреляет, значит. Подходящее дерево для лука он сам найдет, а тетиву я сделаю. Чем могу, помогу. И тогда он пойдет по следам нечисти, которая пыталась его убить и которая убила его друга.
— Тогда нечисть заплачет, — серьезно промолвил Стагг.
— Кровавыми слезами заплачет, сын. Горе тому врагу, на которого идет барсук. Да еще одержимый Жаждой Крови.
