Мтеса и Опуку, моргая от удивления при виде этого пузырика солнца, плененного под землей, были тотчас заключены в волосатые объятия и чуть не оглохли от выкриков на славянском языке и предложений полных стаканов водки, от чего Опуку сначала не отказался. Я громко оповестил по-французски всех присутствующих:
— Pas d'alcool, s'il vous plait, le Dieu de notre peuple nous l'interdit[7].
И, многократно повторив этот озадачивший всех отказ, я добился для себя и моей небольшой команды права пить в ответ на бесконечные тосты мутную балканскую минеральную воду (принесенную из погреба) и трезвым взглядом наблюдать за этими чужеземцами. Русские находились здесь с 1971 года, со времени секретных переговоров о сдерживании ядерной угрозы союзниками СССР, и за прошедшие с тех пор два года сумели обставить бункер с царской роскошью советского суперкомфорта, начиная с ламп, прикрытых абажурами с бахромой и с каменными основаниями в виде борющихся медведей, которые стоят на дорожках из украинского кружева, и кончая непременными, писанными маслом портретами Ленина, выступающего перед рабочими на фоне солнечного заката, и Брежнева, чарующего роскошными бровями пеструю толпу евроазиатских детишек. Единственный среди русских лингвист, тощий очкарик — младший лейтенант, говоривший по-арабски с иракским акцентом, а по-французски будто шлепавший в галошах по русским шипящим, — перепил и в середине банкета упал замертво, а мы продолжали пировать с минимальными тостами за героев наших соответственных стран. «За Лумумбу», — говорили они, и я отвечал, когда стаканы были снова наполнены: «За Стаханова». «Насер — да, Садат — нет» было встречено громовыми аплодисментами, a «Vive Шолохов, écraze Солженицына»[8]еще более бурными. Мой хозяин, полковник Сирин, который в одной этой установке распоряжался оборудованием на сумму, равную всему годовому военному бюджету Куша, обнаружил, что я понимаю по-английски, и, несомненно, куда грубее, чем намеревался, предложил почтить «всех добрых негров». Я ответил семьдесят седьмой сурой Корана («В тот день горе верящим в ложь! Идите во тьму, извергающую три столба дыма») в переводе на мой родной язык салю, чьи гортанные звуки привели в восторг опьяневших красных. После того как взаимные запасы героев были исчерпаны, кто-то притащил аспидную доску, и мы стали пить за буквы наших алфавитов.
— За «Щ»! — предложил полковник, выжав из шипящего звука максимум.
Я тактично ответил, предложив тост за прелестное окончание «Q».
— За «Ж», самую прекрасную букву во всем чертовом мире! — похваляясь, произнес он.
Я, смею думать, переплюнул его, изящно предложив:
— За «Z».
Затем были представлены награды и монументальная книга с фотографиями сокровищ, собранных монахами пещерного монастыря в Киеве, а затем эти странные люди принялись плясать вприсядку и, демонстрируя мужскую силу, стали жевать свои рюмки точно печенье. Поскольку они сами были наилучшей аудиторией для подобных проделок, я уговорил молодого и сравнительно трезвого адъютанта показать нам наши спальные места. Несколько офицеров, спотыкаясь, последовали за нами, а один особенно крепкий славянин игриво пнул Мтесу в спину, когда мы преклонили колена, чтобы запоздало помолиться.
Не в силах сразу заснуть на мягкой советской постели с парчовым пологом и каменными маленькими подушками, я стал размышлять об обычаях и оргии, что нам довелось наблюдать, и из глубин моей памяти возникла аналогия, которая, казалось, кое-что проясняла: эта тугая бледная кожа, торчащие волосы без малейшего завитка, продолговатый разрез глаз, короткие ноги и крепкое тело, чья мускульная сила, казалось, собрана в один узел на затылке, — всем этим русские напоминали мне буйное, малоприятное стадо диких кабанов, которые в дни моего детства появлялись с севера, из болот у реки, и опустошали овощные посадки нашей деревни. В них, безусловно, была агрессивная сила и жестокость, но отсутствовала магическая мощь льва и гиппопотама или невесомая магия газели и сорокопута, так что когда кабана убивали копьем или забрасывали камнями, а он верещал и извивался, — этих животных нелегко убить, — раздавались неуместные взрывы хохота. Даже в смерти глаза кабанов сохраняли слезящийся блеск, выдающий тяжесть гнета, под которым живет тот, на кого охотятся.
В какой-то момент ночью в нашей заставленной комнате зазвонил телефон. Я снял трубку, но на другом конце не послышалось голоса и не было щелчка. По длинному туннелю тишины я, казалось, смотрел в центр Кремля, где страх никогда не спит. Да и наши хозяева рано встали, чтобы проводить нас. Они были в свежей, отглаженной форме, и лица их — эти квадратные, полуазиатские лица, слишком широкие для мелких черт — были выбриты, лишь неестественно блестящая, туго натянутая, кажущаяся совсем тонкой кожа выдавала загул, происходивший всего несколько часов тому назад. По установленному правилу они никогда не выходили на поверхность, даже до того, как голод достиг экстремальных размеров и они могли бы свежим молоком и мясом пополнить свой рацион из мороженых продуктов и порошков, — такое было впечатление, что даже ломтик пахучего местного козьего сыра мог распространить роковую заразу в этой гигантской капсуле, этом герметически закрытом отростке родины-матери. В этом они не походили на американцев, которые бродят повсюду, будучи, словно дети, уверены, что их все любят. Обособленность советских людей не объясняется их самоуверенностью и сосредоточенностью на себе, как у французов. По условиям договора, заключенного по их, а не нашему, настоянию, солдат или техник, обнаруженный под открытым небом без машины, подлежит заключению в тюрьму и изоляции от населения. Создается впечатление, что мы имеем дело с чрезвычайно пугливой державой, этаким бегемотом, который боится даже такой тощей черной мыши, как Куш с его бедным населением. Мы с полковником обменялись рукопожатием. Я поблагодарил его за гостеприимство, он поблагодарил меня за мое. Он сказал, что Россия и Куш — братья по единодушному патриотизму своих многоязычных народов, исповедующих идеи прогресса. Я ответил полковнику Сирину, как только мог яснее (его очкарик-переводчик по-прежнему лежал в бессознательном состоянии): наши два народа, сказал я, имеют «une essence religieuse»[9], а наши страны — возможности для «vacances magnifiques»[10]. Мтеса и Опуку присутствовали при этом малопонятном обмене любезностями, широко раскрыв глаза от изумления, и «мерседес», кашляя от обильно залитого сибирского дизельного топлива, вынес нас вверх по пандусу на пласт пустыни, который поднялся на пневматических рычагах, на обжигающе яркий свет, и перед нами вновь предстали мерцающие горизонты.
Низина Хулюль с ее гравием и спекшимся песком такого ржавого цвета, словно реки, когда-то впадавшие в это потрескавшееся дно озера, были окрашены кровью, уступила место, когда солнце достигло своего апогея, подножию Булубских гор. Дорога превратилась в извилистую тропу с предательскими ямами, усеянную осыпью кварца, которая бросала основательный вызов нашим стальным колесам с шинами «Мишлен». Дали стали голубыми; по мере того как мы поднимались выше, стали появляться пучки растительности, колючей и безлистой, которые расшатывали камни своими корнями. На склонах, прерывая наш нелегкий, извилистый подъем, встречались следы пастбищ: глина, напрочь утоптанная копытами, навоз, все еще отличимый от минералов, поваленные скелеты пчелиных ульев с обглоданными от отчаяния соломенными крышами. Ость, появляющаяся на выбитых скотом пастбищах, зеленой каймой тянулась вдоль этого края отчаяния. Наш путь пролегал не прямо через Булубы, а по их склону, — на востоке горизонт был низкий, но волнистый, и зоркие глаза моих спутников обнаружили дымок лагеря кочевников племени теда или опасных туарегов. Стремясь проверить, действительно ли они обнаружили зловещий дымок, я увидел нечто совсем другое: две золотистые параболы появились над дальним неровным гребнем, и пока я, не веря собственным глазам, смотрел на них, исчезли из вида, когда машина завезла нас за откос. Ни Мтеса, ни Опуку не смогли подтвердить того, что я видел, хотя мы остановили машину и обследовали местность, пытаясь найти точку для обзора. В скалах здесь пролегали сверкающие полосы каких-то диковинных гладких минералов. На остановке мы прочитали молитву салят аз-зур и легли спать в тени, под навесом скалы; по нам вскоре побежали ящерицы, словно наши спящие тела стали частью огромного бесчувственного скопища неизменного камня, — их крошечные ножки щекотали нас, как первые капли дождя.
