Беспорядки не заставили себя долго ждать. В начале июля столичные газеты вскользь упомянули о волнениях в Ферганской долине и даже Ташкенте.
Не на шутку обеспокоенный новостями, Александр отбил телеграмму брату. Поддавшись интуиции, велел отправить ее не на дом, а доставить товарищу прокурора Ташкентской судебной палаты Федору Федоровичу Керенскому на службу. Просил ответить как можно скорее и обстоятельнее, а еще лучше — позвонить ему на квартиру.
В день окончания магометанской уразы, семнадцатого июля, в Туркестанском военном округе было объявлено военное положение. Керенский нервничал. Федя все не звонил.
Двадцать второго июля случилось сразу два события. Туркестанским генерал-губернатором, командующим войсками Туркестанского военного округа и войсковым атаманом Семиреченского казачьего войска был назначен бывший военный министр Алексей Николаевич Куропаткин. А Керенский наконец получил долгожданное письмо от младшего брата.
В первых строках Федя просил за него и Ниночку не беспокоиться и извинялся, что не смог позвонить. «Мятежники (слово нехорошо резануло Керенского) попортили телефонную линию, а в нынешней суете на ее починку нет ни людей, ни времени…»
Исписанные знакомым почерком листы подтверждали: происшествия в хлопковом поясе, скромно названные в «Русском инвалиде» «волнениями», по словам брата, были настоящим бунтом. Письмо изобиловало подробностями, известными товарищу прокурора по долгу службы:
«Началось все четвертого июля с Ходжента. Городская беднота и пригородные дехкане, кустари и чайрикоры вышли на демонстрацию против набора на тыловые работы. Народу собралось до трех тысяч, и средь них было много женщин. В полицейских, пытавшихся разогнать толпу, полетели камни, и они укрылись в участке. Дело кончилось бы резней, но на помощь полиции подоспели солдаты из крепости. Началась стрельба, и из туземцев двоих убили и одного ранили.
То была лишь первая кровь. Через пять дней в старой части Андижана уездный начальник собрал в мечети магометан для разъяснительной беседы. Среди них было много студентов медресе. Они начали кричать, что идти на военную службу не желают. Толпа взволновалась и двинулась в русскую часть города. В руках у туземцев появились камни, палки и кетмени. Дорогу им преградила полиция и казаки. Открыли пальбу и убили троих, а двадцать два человека ранили.
Одиннадцатого числа волна беспорядков докатилась и до нас. Страшно было до жути. Не знаю, чем кончилось бы все это, не будь в Ташкенте сильного гарнизона.
Большая толпа женщин собралась перед управлением полиции. Они гневно кричали: «Не дадим рабочих — лучше умереть!» Позади женщин стояли мужчины. На улицу к ним вышел полицеймейстер Мочалов и, особо не стесняясь в выражениях, приказал разойтись. В противном случае — грозил стрельбой. Какая-то старуха сорвала с себя паранджу и бросилась к нему с кулаками и криками. И ты представляешь, Саша, этот кретин застрелил ее из револьвера! Что тут началось! Толпа сломала решетку и кинулась на участок. Началась стрельба. В окна полетели камни. Полиция и казаки держали осаду целых два часа, пока не подоспели солдаты.
В Туркестане ввели военное положение, и я уже было собирался тебе телефонировать, но тут началось самое жуткое. Какой-то ишан объявил себя джизакским беком. Вооружив чем попало босяков из старого города, он явился в русскую часть Джизака и потребовал списки мобилизованных. Мятежники кричали, что хотят теперь быть подданными «германа», в чем им поможет Афганистан. Призывали к созданию отдельного бекства и священной войне против русских.
Навстречу толпе вышли уездный начальник Рукин, старший аксакал Юлдашев, пристав Зотоглов и два джигита охраны. Все они были перебиты, а их трупы толпа разорвала на части! Подоспевший карательный отряд открыл огонь и рассеял туземцев, но бунт не прекратился.
Все население старого Джизака поднялось на ноги и двинулось на линию железной дороги. Порвали провода, подожгли на станции баки с нефтью, разрушили рабочие казармы и железнодорожные мосты, принялись разбирать пути.
В кишлаках был объявлен поход в помощь джизакским мятежникам. Посланный на усмирение восстания карательный отряд подполковника Афанасьева справиться с повстанцами не смог. Туземцы повсеместно убивают полицейских, волостных управителей, аксакалов, пятидесятников, уничтожают списки призываемых, громят канцелярии.
Я решился наконец тебе позвонить, но на станции мне сказали, что связь оборвана! То же и с телеграфом! Газеты молчат, но события в Джизакском уезде, судя по сводкам в судебную палату, накаляются. Сегодня генерал-губернатор направляет туда новую карательную экспедицию во главе с полковником Ивановым. Тринадцать рот солдат при шести орудиях, три сотни казаков и три роты сапер…»
К письму были приложены вырезки из «Туркестанского курьера» и «Туркестанских ведомостей». Газеты писали об одобрительных митингах по случаю императорского указа, о добровольных явках инородцев для отправки на работы. Убеждали не волноваться и не распускать слухов. Недовольным же просили разъяснять царский указ и взывали к патриотизму. О мятеже не было никакой информации, упоминался он лишь иносказательно, эпитетами «известные события», «недоразумения» и «печальные случаи». Только «Туркестанские ведомости» сообщили о смерти в Джизаке уездного начальника и полицейского пристава, без указания причин. Просто скорбели о государевых слугах, «погибших ужасной и мучительной смертию».
Керенский ликовал. Окраина Российской империи бурлила, а власти старательно придавливали крышку, чтобы не выплеснулась пена. А ведь при должной подаче рябь туркестанских новостей можно поднять до приличной волны, размышлял Керенский. Тогда он запросто утрет нос Пуришкевичу, Крупенскому и Шульгину, этим замшелым думским скандалистам разных мастей. Главное — оседлать волну, пока это не сделал кто-нибудь другой. И тогда она — чем черт не шутит — подхватит его с дальних жестких сидений амфитеатра Думы и опустит куда-нибудь поближе к трибуне.
Александр Федорович отложил письмо и принялся набрасывать речь.
Через два дня парламентарии собрались в Таврическом дворце. Горячие новости из Ташкента сделали Керенского гвоздем программы. Заседание Думы было похоже на бенефис. Ссылаясь на пожелавший сохранить инкогнито источник, Александр Федорович в мрачных тонах поведал о событиях в Ферганской долине. На него словно снизошло вдохновение. Когда живописал возможные последствия, воздух вокруг, казалось, потрескивал. Закончил Керенский на высокой ноте — призывом отменить царский указ об иноверцах.
Тут же на трибуну вышел премьер, однако не смог произнести ни слова: справа раздались шум, крики и стук пюпитров. Несколько членов Думы повыскакивали в проходы с мест и потребовали у правительства отложить набор рабочих.
Керенский снова вызвался выступить и тут же, под одобрительный гул, зачитал составленное от имени членов Государственной думы письмо начальнику Генштаба: «Полученные нами сведения относительно проведения призыва рабочих-инородцев в областях Туркестана указывают на несомненную опасность в экономическом и политическом отношениях… Экономически изъятия части рабочих и волнения среди остальных в период хлопковой кампании грозят гибелью значительной части урожая хлопка, столь необходимого для государства. Убедительно просим отложить проведение призыва до окончания хлопковой кампании, то есть до первого ноября». Письмо решили без промедления телеграфировать генералу Алексееву. Керенский спустился в зал, ловя завистливые взгляды Пуришкевича. Тот нервно теребил бороду и блестел взопревшей лысиной.
