докторам на нервы лишний раз.
В больнице воняло.
Вот вроде и место приличное. Всюду красота, чистота. Полы сияют. Потолки сияют. Медсестры, что характерно, тоже сияют. А вонь есть.
Стоп.
Это не совсем вонь. Точнее запах обычный, больничный, из смеси чего-то донельзя стерильного и лекарств. Но в него примешивается иной, знакомый, лилейный.
— Погоди, — приказываю и охранник послушно замирает прямо посреди холла. А я закрываю глаза и пытаюсь понять, откуда тянет треклятыми лилиями. Цветы? Цветов здесь много. Вон, и в горшках огроменных какие-то кусты торчат, и в вазах. Причём цветы живые, словно тем самым пытаются подчеркнуть элитность места. Но лилий среди них нет.
Лилии я бы узнал.
Тогда…
— Налево, — я решаюсь. В конце концов, если ошибся, совру чего-нибудь. Или просто промолчу.
Коляска поворачивается.
Запах становится ярче.
Чётче.
Да, лилии. И я уже вижу эту тончаюшую нить, что тянется следом, манит за собой. Неужели… или мозги пострадали? Вариант, конечно, куда более реалистичный, чем мои фантазии о другом мире. Я ж на препаратах сидел, которые отнюдь не полезные… и опухоль. Распадается вон. Травит тело. Почки там, печёнку. Почему бы и не мозги?
Даже Виолетта отметила.
А я…
Кресло катится.
— Медленней, — говорю я, и охранник послушно замедляет шаг. Здесь запах слоится, растекается по всему коридору. Нет, надо выбрать… выбрать… дверь выбрать. Двери заперты, и я стою на распутье, как грёбаный витязь, не способный решиться, куда идти.
Направо.
Налево…
Прямо. Решение приходит с ясностью в голове.
— Прямо. Что там?
Кто.
Правильнее будет спросить, кто.
— Могу узнать, Савелий Иванович, — отвечает охранник, который, если и удивлён этаким капризом, то виду не показывает.
— Узнай. Только сперва нам надо туда. Посмотри, есть там кто?
А то вдруг там пришли проведать и помимо болезного — а я не сомневался, что человек за дверью очень и очень болен — там вся любящая семейка собралась. Неудобненько выйдет.
Но нет, в палате было пусто.
Небольшая. Раза в четыре меньше моей. Но с окном. Кровать у него и стояла. Помимо кровати сюда поместилась тумбочка и столик, а ещё — шкафы с приборами, от которых к кровати протянулись нити разноцветных проводов и прозрачные сосуды капельниц.
Знакомо, однако.
— Оставь. Иди узнай… имя там и так далее.
— Но… — охранник мнётся. Ему очень не хочется оставлять меня наедине с этой женщиной, имени которой я не знал.
— Иди, — повторяю жёстче.
Потому что мне очень надо остаться.
— Только ближе подкати.
Хватит ли у меня сил встать? Или… запах здесь резкий, назойливый даже. И от него кружится голова. А я… я повторяю приказ. И голос срывается нервно, но этого хватает. Охранник из числа новых, а эти перечить боятся.
Дверь закрывается беззвучно. И готов поклясться, что у меня минут пять от силы. Но дальше-то что? Сидеть и нюхать? Думай, Громов… лилии — это… это смерть.
Допустим, запах на самом деле иной, но мой мозг связал его со смертью и прочно. Значит, эта женщина скоро умрёт?
Ну, это и без запаха понятно, стоит посмотреть.
Кто она?
Хрен его знает. И возраст не определить. У мумий вообще крайне сложно с возрастом. А она на мумию похожа. Тонкую, обтянутую желтоватой полупрозрачной кожей, которая облегает не только жилку, но и вздувшиеся сосуды. Глаза провалились глубоко в глазницы, пусть и выглядят выпуклыми. От волос остались редкие клочья.
Губы сухие.
И…
Она открывает глаза. И я поражаюсь ясному взгляду.
— Доброго вечера, — говорю первым, сомневаясь, что она сможет ответить. — Не знаю, как вас зовут… прошу простить за беспокойство… в общем, как-то я гулял и загулял вот. Позвать кого?
— Нет, — губы её шелохнулись.
Голос слабый, едва-едва слышен. А ещё от её дыхания тоже несёт грёбаными лилиями. И запах становится почти невыносим. А я смотрю в глаза.
В чёрные полотна зрачков, которые медленно расплывались, тесня седую радужку, пока та не превратилась в тончайший, с волос, ободок. И меня затягивает в эти…
Зеркала?
Нет, скорее на полынью похоже, только маленькую. И будто там, по другую сторону, уже есть кто-то, кто-то…
Я протянул руку с растопыренными пальцами, и понял, что не дотягиваюсь. С кресла вот не дотягиваюсь.
Встать надо.
Как?
Ноги чувствуются, но ещё не слушаются. У меня даже эта, как его там, физиотерапия не началась. И массажи… и восстановление — путь долгий.
Но мне надо.
Очень надо дотянуться. До полыньи. Пока она не закрылась. Пока…
Я левой рукой цепляюсь за край кровати. Благо, прочная, и пытаюсь подняться. Тяну отяжелевшее тело, отталкивая второй рукой коляску. И с третьей попытки встаю.
Женщина смотрит.
Она ничего не говорит, просто лежит и улыбается. Улыбается так, будто… понимает? Знает? Про меня вот? Про мою тайну?
Рывок.
Ну же, Громов, когда ты превратился в ничтожество, которое не способно даже встать? Давай… ты в этой жизни столько раз подымался… и столько козлят доверчивых загубил. Так что сумеешь. Главное, сопли подобрать.
И…
Раз.
Встать. Удержаться. Сердце в груди зашлось, прямо чувствую, что времени нет и у меня, что оно сорвётся, оно не готово к таким подвигам.
Плевать.
Надо…
Я по-прежнему цепляюсь за кровать и второй рукой уже тянусь. К глазам тянусь… глазам мертвеца, потому что именно в этот момент женщина и уходит. Я вижу, как над головой её собирается полупрозрачная тень, не жуткая, как те, из прошлого мира, но мерцающая.
Полупрозрачная.
Душа?
И зеркала глаз бледнеют, подёргиваются дымкой.
Нет… мне надо.
Я успеваю коснуться их, и острая игла пробивает кожу, от руки и до груди, и потом дальше, под лопатку. Запах становится едким, и я задыхаюсь от него. А ещё от невозможности дышать. Просто взять и сделать…
Вдох?
Как сделать вдох, когда воздух заперли.
Закрыли.
И кажется, я доигрался… призрачная тень растворяется, а я падаю… падаю, мать вашу. В никуда.
А кто виноват так и не выяснил.
Глава 3
Глава 3
«Плеве убит, радостно вздохнет каждый обитатель обширной Руси, услыхав благую весть. Наказан вешатель! Убит убийца рабочих! Убит жестокий представитель кровожадного самодержавия! Плеве нет. Отрублена у гидры одна голова, но есть еще девяносто девять… Плеве убит, но система жива.,. Ничего с убийством Плеве не изменилось. И не изменится. Потому что самодержавный порядок не убит и убить его отдельными террористическими актами нельзя. Революция, восстание народа,
