поласковее. «Дура лесная»— все остальные.
Ксюша притом умела читать по-гречески, по-старославянски и разбирала римские буковки, называемые страшным словом «латынь». Матушка учила французскому, а также рифмосложению и музыкальной грамоте. Девочка смело могла перечислить божественные кафизмы и подолгу выстаивала под суровыми ликами чёрных икон, привезённых с собой. Жилицы игуменьи строго следили за незыблемой верой в Отца.
На исходе тринадцатой зимы пришло горе.
Кто донёс на тихих богобоязненных баб — осталось тайной. Но однажды, подойдя к дверям дома, шедшая из школы девочка услышала не только соседскую (уже привычную для неё) матерщину и пьяные крики во дворе.
…Из настежь распахнутого окна занимаемой женщинами комнатенки почему-то вылетела огромная зелёная муха.
Она закружилась над Ксюшей и попыталась сесть на лицо.
Барак был обнесён широким штакетником, ограждающим его от старого кладбища, да новой, построенной властью для «проретарьята», бани. Там у бани она и рассмотрела здоровенных мужиков, которые за волосы волокли одну из ее тёток. Вторая, босая, в разорванном на пополам грязном платье, стояла на пороге… и, не закрывая срама, показывала весеннему миру сухие висящие белые груди.
«Не ходи туда», — только и шепнули чёрные опухшие уста.
Ксюша сделала шаг, и привязчивая муха, на время затаившаяся в волосах, перелетела с её головы на странно лежащую на топчане матушку. Та неживым мутным взглядом смотрела на осуждающе глядящий из красного угла образ...
Через порог заглянул ещё один человек, знакомый… смешной вихрастый мальчишка, с синими поперечными нашивками на линялой настиранной рубахе. «Милицинер», — звали его кладбищенские.
— Во, ещё одна Богова душонка, — радостно заорал он, хватая Ксюшу за рукав. — Попалась ужо! Попадьиная крыска! Ща живо платье-то сымай, париться будем!
Девочка резко развернулась и в упор посмотрела на него. Тот отшатнулся, и вдруг, схватившись за лицо руками, дико завыл.
В притихшем испуганном бараке резко запахло плетёной проводкой недавно проложенного электричества. Словно в гулкой трубе, вначале появился звук, а потом до небес столбом вырвалось пламя.
Ксюша перевела взгляд на чёрный заборчик, сырой, полусгнивший, и выстроенную из красного кирпича баню. Там, у издалека торчащих железных покосившихся кладбищенских крестов, стояли мучители её матушки…
Баня вдруг сделалась зыбкой и зашаталась, как желе. Красный кирпич потёк, и через полчаса на месте старого барака и новой бани остались стоять одетая в форменное платье девочка да женщина в изорванных тряпках...
***
Для военного переводчика Ксении Мутовиной война закончилась внезапно. Казалось, что только вчера она ползала в грязи у обочины Киевского шоссе, и не было спасения от того страшного грохота огромной массы бомб. Массы, падавшей настолько близко, что не было слышно даже их звука - только раздирающий душу свист от проносящихся мимо неё осколков.
Она с трудом помнила, как взрывная волна, словно на подушке, выкинула её в реку у горящей деревеньки. Как чёрный от копоти штабной офицер, потерявший всю свою спесь, выл маленьким щенком, повторяя только:
— Как же я-то теперь, а?! Как же меня-то?! Что же я-то - под расстрел теперь?..
И еще одна картинка помнилась: доклад щуплого лейтенанта-связиста с седыми висками и серыми глазами - двадцатилетнего соседа по общаге Витьки Столетова:
— Перебитая линия связи восстановлена! Повторяю, восстановлена.
Она трясла его серым фокстерьером, впиваясь сломанными ногтями в руку, густой горький дым, разъедающий глаза, мешал говорить, но она смогла доложить и о гибели генерала, и о сохранённых ею документах, и о немецком «Фокке-Вульфе», зависшем над деревенькой и ловко корректирующем прицельный огонь по остаткам шоссе.
Через бесконечное число ударов сердца о грудную клетку прилетели наши истребители и, разогнав немцев, наконец очистили небо.
Кто-то записал её фамилию и звание, потом где-то там, наверху, скрутилась тонкая спираль бюрократического механизма, и где-то в небесной звёздно-кремлёвской канцелярии кто-то очень умный аналитически сложил все грани её разбитой судьбы.
Через месяц её вызвали на Лубянскую площадь и представили полковнику Худоярову. Последний как-то неловко почесал коротко стриженный затылок и, хмыкнув, сообщил:
— Поступаете в распоряжение начальника особого отдела. Идите и служите Советскому Союзу?! Надеюсь, что ваше имя не совпадёт с резюме аналитического отдела ставки.
Ксения выдохнула. И - впервые за все свои полные двадцать пять лет - не приняла слова в душу, а спросила на выдохе:
— И какое резюме, товарищ полковник? Сообщите, пожалуйста!
— А вы смелая, — поднял бровь Рашид Ибрагимович и, как-то расслабившись, сообщил:
— Вот, сами ознакомьтесь.
Она сделала шаг к массивному дубовому столу и взяла протянутую ей тонкую серую папку. Там, среди чёткой и немыслимо подробной биографии, трёх фотографий и комсомольской характеристики лежал жёлтый листок дешёвой тетрадной бумаги, на котором значилось: «Весьма опасна. Чёрная смерть. Непредсказуема. По возможности быстро уничтожить».
Худояров строго посмотрел в её чёрные глаза, очерченные густыми ресницами, улыбнулся и сказал:
— Вам направо, лейтенант. Там Вас ждут.
Глава 8
Комендантский час постепенно исчезал из Москвы не столько с приходом серого утра, сколько благодаря сводкам Информбюро и салютам, с регулярной закономерностью чествующих Советскую армию – та победоносно гнала отгрызающегося шакала в его смердящую нору.
Серые кресты газетной бумаги кое-где ещё мешали смотреть городу на просыпающееся мартовское солнце, но даже самые осторожные граждане уже не боялись воздушных налётов, свирепствовавших над столицей в первые дни войны.
К Первомаю Москва готовилась окончательно избавиться от этого страшного напоминания о горьком первом военном годе.
Наконец, совсем пропала светомаскировка, хотя свыкшиеся с ней москвичи продолжали по привычке сутулиться и хмурить брови, увидев ночью яркий свет проезжавших автомобилей и открытые окна без гардин.
С начала лета 1944 года все магазины, и промтоварные, и продовольственные, заработали бесперебойно, в Военторге иногда появлялись настоящие плотные хлопчатобумажные чулки... В парках и скверах зарыли щели-укрытия, убрали сваренные из шпал противотанковые ежи. Город пережил Большую Страшную Войну и активно ждал Весну и Победу.
***
Черный ЗИС, с неторопливой грацией легковой машины в мире трамваев и грузовиков, плыл по асфальту Большой Калужской улицы в сторону нового аэропорта «Внуково», построенного перед самой войной.
На переднем сиденье, опершись лапами о приборную панель, внимательно наблюдала за перемещением прилипшая к лобовому стеклу любопытная собачья морда. Огромный чёрный пёс жизнерадостно крутил лохматой головой и возмущённо взгавкивал при остановке у разметки или у регулировщика. Сидящий сзади Ян громко, словно рассказывая историю города собаке, вещал:
— Мрак, смотри, дом Моссовета. Там магазин открылся, «Овощи и фрукты»! Грушу хочу! Илюх, а помнишь, Валентина Серова именно из этого дома
