безумней меня нет никого на свете.
— Мистер Биббит, можешь предупредить этого мистера Хардинга, что я настолько безумен, что голосовал за Эйзенхауэра[4].
— Биббит! Скажи-ка мистеру Макмёрфи, я настолько безумен, что голосовал за Эйзенхауэра дважды).
— А теперь скажи мистеру Хардингу, — Макмёрфи оперся о стол руками, пригнулся и понизил голос, — что я настолько безумен, что планирую голосовать за Эйзенхауэра снова, в ноябре.
— Снимаю шляпу, — говорит Хардинг, затем кивает, и они с Макмёрфи пожимают руки.
У меня нет никаких сомнений, что выиграл Макмёрфи, я только не могу понять, что именно.
Остальные острые бросают свои дела и подтягиваются к нему, посмотреть, что это за тип. Никого подобного к нам еще не заносило. Спрашивают, откуда он и чем занимается, чего я никогда еще не видел. Он говорит, у него призвание. Говорит, он был обычным бродягой, валандался по лесозаготовкам, пока в армию не забрали, а там он раскрыл свой талант; одних армий делает жуликами, других — лодырями, говорит он, а его сделала картежником. После армии он остепенился и посвятил себя всевозможным азартным играм. Ему хотелось всего-навсего играть в покер и жить холостяком где и как заблагорассудится.
— Но вы же знаете, — говорит он, — как общество преследует человека с призванием. Как только я в нем утвердился, меня столько раз сажали в разных городках, что я мог бы путеводитель написать. Послушать их, я заядлый бедокур. Типа лезу на рожон. Бля-а. Их не слишком парило, когда я был тупым рабочим на лесозаготовках и лез на рожон; говорят, это простительно, когда работяга выпускает пар, так они говорят. Но если ты игрок, если про тебя известно, что ты поигрываешь в подсобке, ты только сплюнешь наискось — и уже матерый преступник. Ёксель, они прилично поистратились, катая меня между каталажками. — Он качает головой и надувает щеки. — Но это длилось недолго. Я научился осторожности. Сказать по правде, до этого случая в Пендлтоне я почти год не попадался. А туг прищучили за рукоприкладство. Видать, удар уже не тот; этот тип смог подняться с пола и вызвать копов раньше, чем я свалил из города. Крепышом оказался…
И всякий раз, как черный парень приближается к нему с термометром, он снова давай смеяться, пожимать руки и присаживаться, чтобы побороться на руках, пока не перезнакомился со всеми острыми. А пожав руку последнему острому, он берет и переходит к хроникам, словно ему все едино. Не поймешь, правда он такой рубаха-парень или у него свой, шулерский расчет знакомиться с ребятами настолько поехавшими, что многие из них даже имен своих не знают.
Он подходит к Эллису, прибитому к стене, и жмет ему руку, словно он политик, участвующий в выборах, и голос Эллиса ему важен не меньше прочих.
— Браток, — говорит он Эллису с самым серьезным видом, — меня зовут Р. П. Макмёрфи, и мне не нравится видеть, как взрослый мужик плещется в своей водичке. Почему бы тебе не пойти просушиться?
Эллис опускает взгляд на лужу под ногами с выражением крайнего удивления.
— Ой, спасибо вам, — говорит он и даже делает шаг в сторону уборной, забыв, что рукава у него прибиты к стене.
Макмёрфи идет вдоль хроников и пожимает руки полковнику Маттерсону, Ракли и Старому Питу. Пожимает руки колесным, ходячим и овощам, пожимает даже руки, которые ему приходится поднимать с колен, точно мертвых птиц, заводных птиц, диковинных поделок из косточек и проводков, вышедших из строя и упавших. Пожимает руки всем подряд, кроме Большого Джорджа, водяного, который лыбится и отстраняется от этой негигиеничной руки, и Макмёрфи просто салютует ему и идет дальше, говоря своей правой руке:
— Рука, как, по-твоему, этот старикан узнал, сколько грехов на тебе?
Никому невдомек, к чему все это шоу и зачем ему знакомиться со всеми, но смотреть на него лучше, чем складывать мозаику. Он все говорит, это необходимо — освоиться и познакомиться со всеми, с кем он будет играть, такова обязанность игрока. Но он должен понимать, что не будет играть с восьмидесятилетним грибом, который единственное, что сможет сделать с картой, это сунуть ее в рот и пожевать вставными зубами. Однако ему, похоже, нравится валять дурака, словно он привык веселить людей.
Я — последний. Сижу, привязанный к стулу, в углу. Подойдя ко мне, Макмёрфи останавливается, снова сует большие пальцы в карманы, отклоняется и смеется, словно увидел что-то на редкость смешное. И вдруг меня охватывает страх, что он потому смеется, что понял: все это мое сидение с подтянутыми коленями, обхваченными руками, и взгляд, устремленный в одну точку, словно я глухой, — сплошное притворство.
— Ё-о-ксель, — сказал он, — смотрите-ка, что тут у нас.
Помню эту часть предельно четко. Помню, как он закрыл один глаз, отставил голову и засмеялся, глядя на меня поперек носа с подживавшим лиловым рубцом. Сперва я подумал, он смеется потому, что ему кажутся смешными индейское лицо и черные, маслянистые волосы у такого, как я. Подумал, может, он смеется моей слабости. А потом, помню, подумал, что он потому смеётся, что не повелся на мое глухонемое притворство; несмотря на всю мою хитрость, он меня раскусил и подмигивает сквозь смех, давая это понять.
— А с тобой-то что, Большой Вождь? Ты точно Сидящий Бык[5] на сидячей забастовке, — Он обернулся на острых и, увидев, что они хихикают его остроумию, снова повернулся ко мне и подмигнул: — Тебя как звать, Вождь?
— Его зовут Б-б-бромден, — сказал Билли с другого конца палаты. — Вождь Бромден. Хотя все зовут его Вождь Шв-Швабра, так как санитары почти все в-время велят ему подметать. Полагаю, больше он мало н-на что способен.
Он глухой. — Билли обхватил подбородок руками. — Если бы я ог-глох, — Он вздохнул, — Я бы покончил собой.
Макмёрфи не сводил с меня взгляда.
— А он приличных габаритов будет, как подрастет, а? Интересно, сколько в нем росту?
— Вроде кто-то когда-то нам-нам-мерил ему шесть футов семь[6]; но, пусть он и большой, собс-собст… своей тени боится. Просто большой гл-глухой индеец.
— Когда я увидел, как он тут сидит, подумал, что-то в нем есть от индейца. Но Бромден — имя не индейское. Из какого он племени?
— Не знаю, — сказал Билли. — Он был зд-здесь, когда я п-пришел.
— У меня информация от
