так же была отравлена идеями русских литературных «классиков» (Толстой воспевает рабство крестьян, Горький воспевает принудительный труд заключенных, Солженицын воспевает ГУЛАГ как место возрождения «исконной России»), увлечена заветами господ-сочинителей – и спешила воплотить эти заветы в агрессивной внешней политике (как кто-то заметил в эпоху Кризиса, «путь к военным преступлениям вымощен томами Достоевского»). Получалось, что вся наша огромная страна – от первого министра до последнего дворника – заложница горстки мертвых белых мужчин, бормочущих с того света зловещие призывы: «Иль нам с Европой спорить ново? / Иль русский от побед отвык? / Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды, / От финских хладных скал до пламенной Колхиды, / От потрясенного Кремля / До стен недвижного Китая, / Стальной щетиною сверкая, / Не встанет русская земля?» И, как неизбежное следствие, в 2022 году…
Тут раздается телефонный звонок, и Дмитрий Александрович отвлекается, чтобы ответить (какой-то «Федя» смущенно что-то спрашивает, о чем-то напоминает, а Уляшов его отечески успокаивает и обещает непременно перезвонить через пару часов).
Кириллу же приходит в голову простой, но совершенно резонный вопрос.
– Дмитрий Александрович, а вредна только русская литература?
– По всей видимости, Кирилл, только русская. Знаете, нам тоже сначала казалось странным (и даже невозможным) такое положение дел, что в целом мире – нормальные литературы, а в России – нет. Увы, строгий сравнительный анализ продемонстрировал, что отечественная словесность действительно выигрывает у всех остальных (и с огромным преимуществом) невеселое соревнование в испорченности, в умении воспевать пороки и славить самые худшие черты человеческого существа, в какой-то иррациональной тяге к подлости, гадости, разрушению и гибели. Знаете, даже шутка ходила в те годы: «Английская литература говорит: смерть ради долга; французская литература говорит: смерть ради любви; немецкая литература говорит: смерть ради величия; русская литература говорит: смерть». Я сам начинал как филолог и теперь понимаю, что именно из-за этой извращенной страсти к уничтожению, к поношению, к поруганию всего вокруг русская литература так откровенно плоха; я имею в виду – плохо написана. Вы, Кирилл, правильно заметили – в ней напрочь отсутствует гармония. Человеческое чувство прекрасного требует правила и закона, требует логики и минимальной связности; мы привыкли, что сильные ходы улучшают позицию, а слабые ухудшают, что накопление мелких преимуществ неизбежно приводит к преимуществам решающим, что правильная координация фигур бывает гораздо важнее материального перевеса, что истинная красота заключается в экономии средств и в согласованности действий. Ничего этого не найти в так называемых шедеврах русских писателей; там только путаница, бардак и хаос. Положим, литература и в принципе не слишком интересное искусство, но я, например, с удовольствием перечитываю многих европейских авторов. Взять хоть Джейн Остин: ясность, внятность, соразмерность; вроде бы простые, но при этом полные скрытого яда ходы – «It is a truth universally acknowledged, that a single man in possession of a good fortune, must be in want of a wife»[6] – как лучшие партии Анатолия Карпова! Или Флобер: стилистически отточенный, разящий наповал реализм, напоминающий манеру зрелого Роберта Фишера – «Nous étions à l’Étude, quand le Proviseur entra, suivi d’un nouveau habillé en bourgeois et d’un garçon de classe qui portait un grand pupitre. Ceux qui dormaient se réveillèrent, et chacun se leva comme surpris dans son travail»[7]. Вот действительно – шедевры! А что такое, скажем, Достоевский? Поединок пьяных второразрядников, которые путают короля с ферзем, забывают правила рокировки, роняют на пол фигуры и в конце концов лупят друг друга по головам – доской, часами, шахматным столиком. И хорошо еще, если рядом не окажется топора.
* * *
– Каисса, что ж это! Как я всем сегодня нужен!
Экскурс в зловещие бездны русской литературы вновь прерывается телефонным звонком: теперь не «Федя», а «Ваня». Но в этот раз Д. А. У. уже не удается обойтись обещаниями: собеседник довольно ловко втягивает Уляшова в обсуждение каких-то скучных вопросов, связанных с кадровыми перестановками в университете, с грядущим совещанием у ректора и так далее. (Редкое занудство звонящего и вроде бы знакомые интонации в трубке заставляют Кирилла подозревать, что под именем «Ваня» скрывается не кто иной, как Иван Галиевич. Везде Абзалов! Придется ждать (и наверняка долго), пока он отцепится от Дмитрия Александровича, терять зря темпы.) Впрочем, есть компенсация: можно выпить предложенного черного чая (с сахаром!) и обдумать услышанное.
Интересная получается линия.
Ни в школе, ни в университете Кириллу никогда не рассказывали о том, что главной причиной Кризиса была художественная литература. Молчаливо подразумевалось, что империализм обитал в русском народе всегда – подобно какому-нибудь вирусу вроде герпеса – и периодически приводил к эксцессам, войнам, уродливым нарывам у границ сопредельных стран; также подразумевалось, что избавиться от этого вируса удалось лишь благодаря строжайшей терапии – которой и стало в итоге Переучреждение России (новая Конституция, столетний Карантин, «санитарный пояс», проложенный через Воронежскую, Белгородскую, Курскую, Брянскую, Смоленскую, Псковскую области, внешнее управление госфинансами и прочее). И вот вдруг выясняется, что вирус создавался и культивировался в книгах писателей, что именно Пушкин и Лермонтов виноваты в постыдной болезни, несколько веков снедавшей Россию. Впрочем, среди нынешней молодежи и фамилий-то таких почти никто не слышал («что за Пушкин?»): жизнь как-то сама собой огибала домен словесности, и надо было обладать крайне специфическим набором интересов, чтобы однажды открыть томик стихов условного Афанасия Фета. По всей видимости, после той общенациональной дискуссии о вреде литературы, инициированной Зыряновым, россияне сделались намного разборчивее – а остальное оказалось делом техники. Жернова времени способны перемолоть любую напасть; прошли годы, десятки лет, и деструктивные тексты сочинителей тихо скончались, захлебнувшись собственной желчью, навсегда остались в темном мрачном прошлом – и не могли отравлять настоящее и будущее страны.
(Здесь Кирилл чувствует эгоистичную, совсем не благородную, но от того еще более сильную радость: хвала Каиссе, он родился уже в новой, нормальной России, ему не пришлось (как пришлось Дмитрию Александровичу) жить в докризисную эпоху, когда детей заставляли читать Достоевского, черное называли белым, по улицам ходили строем и каждый день планировали высадку десанта в Риге и ракетный удар по Тбилиси.
То ли от этой радости, то ли от съеденного сахара хочется вдруг вскочить с табурета, запеть, может быть, песню, выбежать, танцуя, во двор – ну или хотя бы распахнуть окна, за которыми плывет холодный и теплый, ледяной и цветочный апрель.
Как волшебно вокруг!
Наконец-то выход из всех цугцвангов и анабиозов! Весна, что твоя проходная пешка, марширует к победе, и ничто не в силах остановить ее марш. Снова суета, толкотня, планы проснувшейся жизни. Вечер ласков и густ, и зачем в нем какая-то наука, какая-то культура, какая-то политика, когда надо просто пойти гулять? Дышать сумерками, прислоняться к деревьям, смотреть, как сидят на железных крышах облезлые коты, как сияют над Смольным собором огромные звезды, как во всех парках города пенсионеры, милиционеры и студенты-младшекурсники играют в шахматы (пуля, блиц; мельканье рук и фигур; падение повисших флажков). «У кого слоны, тому принадлежит будущее», учили классики, и Кириллу кажется, что сейчас он владеет всеми слонами мира. И мир этот прекрасен. Вдоль улицы Шумова действительно шумно от галдящих птиц (скворцов?); в тесных дворах близ «Таймановской» – первые чудо-крокусы, а еще дальше, на Воскресенской набережной Невы, где редкие фонари и автомобили, – сотни рыбаков, добывающих корюшку.
Перелететь бы реку, оказаться на милой Петроградской стороне; что там делает Майя? Известно, что: готовит весенний ужин (аккуратно перебирает гречневую крупу, щиплет перышки зеленого лука, растущего в банке на подоконнике). Майины родители много работают и появляются дома ближе к ночи, так что домашние хлопоты на Майе – как и контроль за Левушкой, младшим братом, заканчивающим второй вроде бы класс.
Неглупый мальчик, учится в знаменитой гимназии имени А. К. Толуша.
(Многие бы позавидовали, да.
Уж там-то, конечно, не просто заучивают наизусть («К четвергу „Нимцович – Капабланка“, партия в Нью-Йорке (1927 год), чтобы от зубов отскакивало»), там с самого начала не скучно, а, наоборот, весело – и поэтому
