Он по-прежнему шумно сопел, словно еще не решил, просыпаться или нет.
— А что это там шумит?
— Машины. Я ловлю такси.
— Тебя кто-нибудь провожает?
— Нет.
— Как ты можешь шляться ночью по Стокгольму в одиночку?
— Со мной все в порядке. Я уже не ребенок. Извини, что разбудила.
Она сердито выключила мобильник. Что-то я часто срываюсь, подумала она. С чего я так взвилась? Он просто сам не замечает, что дразнит меня.
Она поймала такси и направилась на Гердет, где жила Кристина с мужем и восемнадцатилетним сыном — тот все еще не съехал от родителей. Кристина постелила ей на диване в гостиной. Свет с улицы проникал в комнату. На полке стояла фотография — ее родители и она. Это было много лет назад. Ей тогда было четырнадцать, она прекрасно помнит этот момент. Дело было весной, кажется, в воскресенье. Они поехали в Лёдеруп. Отец выиграл фотоаппарат в какой-то викторине в полиции. Когда они собирались сфотографироваться все вместе, ее дед вдруг отказался и заперся среди своих картин в сарае. Отец тут же разозлился. Мона скисла и отошла в сторону. Линда пошла уговаривать деда выйти и сняться со всеми.
— Не хочу оказаться на одной карточке с людьми, которые стоят и ухмыляются друг дружке, а сами вот-вот разбегутся в разные стороны, — услышала она в ответ.
И до сих пор помнит, как больно ее задели эти слова. Она, конечно, знала, что дед особой деликатностью не отличается, но все равно это было как пощечина. Она тогда все-таки решилась и спросила деда, правда ли это — может, он что-то такое знает, что ей неизвестно.
— Притворяясь слепой, делу не поможешь, — сказал он. — Иди к ним. Тебе-то надо с ними сфотографироваться. Может быть, я и ошибаюсь.
Она сидела на диване и думала, что дед ошибался почти всегда. Но в тот раз он знал, что говорил. Он не хотел быть на той фотографии, сделанной с автоспуском. На следующий год, последний, когда родители еще жили вместе, напряжение еще больше усилилось.
Она даже пыталась покончить с собой — дважды. Первый раз, когда она порезала вены на руках, ее нашел отец. Она до сих пор помнит его ужас. Но врачи, наверное, сказали ему, что опасности для жизни не было. Родители ее почти не упрекали, разве что случайным взглядом или напряженным молчанием. Зато этот эпизод стал причиной последней безобразной ссоры, после чего Мона собрала чемодан и уехала.
Линда потом сама удивлялась, что не возложила на себя ответственность за развод родителей. Наоборот, она упрямо считала, что оказала им услугу — помогла расторгнуть брак, который фактически уже давно разрушился. Она все время вспоминала, что ни разу, несмотря на тонкий слух и чуткий сон, не слышала звуков из родительской спальни, свидетельствующих о том, что там происходит акт любви. Она просто вбила последний клин в уже непоправимо расколотые отношения, помогла им освободиться друг от друга.
А про вторую ее попытку самоубийства отец даже и не знал. Это был ее самый большой секрет от него, хотя иногда ей начинало казаться, что он знает. Но чаще, гораздо чаще брало верх убеждение, что о втором случае ему ничего не известно. На этот раз дело было серьезнее. Она помнит все до мельчайшей подробности.
Ей было шестнадцать лет. Она поехала к матери в Мальмё. Для нее это было время больших потрясений, какие случаются только в подростковом возрасте. Она ненавидела себя, вздрагивала, увидев свое отражение в зеркале и в то же время любила его, притом что собственное тело ей казалось воплощением уродства. Депрессия подкралась незаметно — первые симптомы были едва различимы, не стоили внимания. И вдруг оказалось слишком поздно — когда обнаружилось, что мать даже не понимает, что с ней творится, ее охватило совершенно невыносимое отчаяние. Больше всего ее потряс отказ Моны взять ее с собой в Мальмё. Не то чтобы ей было плохо с отцом — просто хотелось вырваться из маленького Истада.
В гневе она ушла из дома матери. Это было ранней весной, в канавах и на клумбах еще лежал снег, дул резкий ветер с пролива. Она шла по улице, длиннющей Регеменстгатан, к выезду из города. Где-то по дороге она заблудилась. У нее была та же привычка, что и у отца, — на ходу смотреть только под ноги. Так же, как и он, она постоянно натыкалась на фонарные столбы и стоящие у обочины автомобили. Почему-то она оказалась на переброшенном через автомагистраль виадуке. Сама не зная как и почему, она забралась на парапет и стояла там, покачиваясь от ветра. Она смотрела вниз на мчащиеся машины, их взрезающие темноту мощные фары. Как долго она так стояла, она не могла бы сказать. Это было как последнее приготовление, она даже не чувствовала страха или жалости к себе. Она просто стояла и ждала, когда же наконец тяжкая усталость и холод заставят ее шагнуть в пустоту.
Вдруг она почувствовала, что кто-то стоит позади нее, или, вернее, рядом с ней, и обращается к ней тихим голосом. Это была женщина, молодая женщина с почти детским лицом, скорее всего, не намного старше ее. На ней была полицейская форма. Подальше на мосту стояли две полицейские машины с включенными мигалками. Но рядом с ней была только эта молодая женщина-полицейский с совершенно детским лицом. Где-то угадывались люди, они ждали, они возложили ответственность за судьбу этой стоящей на парапете идиотки на молодую девушку, почти девочку, почти ее ровесницу. Она сказала, что ее зовут Анника, что она просит Линду только об одном — сойти с парапета; там, внизу, решения своих проблем она не найдет. Линда отказалась, ей почему-то казалось, что она обязана защищать свое решение. Но Анника не сдавалась, она казалась совершенно спокойной, как будто терпению ее не было конца. Когда Линда наконец сошла с парапета и заплакала от разочарования, которое было скорее облегчением, чем разочарованием, Анника тоже расплакалась. Они стояли обнявшись. Линда сказала, что не хочет, чтобы об этом узнал отец, он тоже полицейский. Матери тоже лучше не знать, но прежде всего — не сообщать отцу. Анника пообещала — и сдержала слово. Много раз Линда собиралась найти ее, много раз она снимала трубку, чтобы позвонить в полицию в Мальмё, но что-то каждый раз ее останавливало.
Она поставила снимок назад на полку, подумала про убитого полицейского и легла. С улицы доносились звуки ссоры. Она вдруг подумала, что скоро ей придется ввязываться в такие склоки, разнимать и успокаивать дерущихся. Неужели она к этому стремится? Особенно сейчас, когда реальность пробилась сквозь все запоры и швырнула на дорогу тело убитого где-то к юту от Энчёпинга полицейского?
Она почти не спала в эту ночь. Утром ее разбудила Кристина — она спешила на работу. Она была во всех отношениях полной противоположностью брату. Высокая, худощавая, с острым лицом, она говорила подчеркнуто громким голосом — отец часто пародировал этот голос. Но Линде она нравилась. В ней была какая-то естественная простота, нежелание что-либо усложнять. И здесь она отличалась от брата — тот повсюду видел проблемы. В личной жизни эти проблемы оказались неразрешимыми, а на работе он бросался на каждое новое дело, как рассвирепевший медведь.
Еще не было девяти, когда Линда поехала в Арланду[2]— хотелось побыстрее улететь. На первых страницах газет крупными буквами сообщалось об убийстве полицейского. Ей удалось попасть на двенадцатичасовой рейс на Мальмё. Из Стурупа[3]она позвонила отцу, и он за ней приехал.
