покинутой им далекой родине; может, о разлапушке своей, скучающей там без него, белобрысого губана своего; может, о деньжатах, которые бы ему крепко нужно было послать домой, сестре родной, на постройку нового дома… Вот уж который раз пишет!.. Может, о превратностях мачехи-судьбы и капризной ее дочери-службы!..
Бог его знает, о чем он тогда думал! Чужого сердца не разгадаешь!..
Пройдя шагов двадцать по мостовой, я поровнялся с гауптвахтой…
Динь-динь! – вдруг позвонил часовой в колокол у будки и, поспешно обойдя ее, встал на свое место, – а потом, взяв под приклад, вопросительно бойко навострил глаза. По этому знаку караул с офицером выбежал и отдал честь… Мимо гауптвахты ехал в старомодных парных дрожках, с дышлом и гремящими крыльями, кто-то толстый собой и горбоносый, с серебряными погонами и красными отворотами на распахнутом пальто… Он приложил всю ладонь к козырьку каски и низко-пренизко поклонился караулу. Велев людям взять опять на плечо и к ноге, начальник караула, смотря вслед уезжавшему экипажу и тоскливо взглянув после того на унтер-офицера своего, с досадою выразился:
– Кажется, мы это доктору так отхватали?..
Унтер-офицер молчал, но по выражению в его лице можно было прочитать вроде того, что, дескать: «Кажется, что так, – ваше благородие!..»
– Уродина эдакой!.. – произнес офицер, обратившись к безответному часовому. – Прямая армейщина… Тарах-тах-тах! Чуваши эдакие немытые, – добавил он и удалился, по дороге вкладывая полусаблю в ножны… За ним медленными шагами и, смотря полунасмешливо в землю, пошел и барабанщик. После того одна часть караула отправилась обратно в подвал, а другая по-прежнему разместилась на скамейке, вдоль стены. Унтер-офицер присел поодаль от всех. Я направился прямо через платформу и подошел к сидящим. И в эту минуту кто-то схватил меня сзади.
– Эвось он где! – проговорил он. – А мы-то бегаем и ищем его. Пойдем-ка, Варвара, на расправу…
Увы! – это был мучитель, курносый курьер.
Сказав это, он понес меня. Сердце мое предчувствовало недоброе!..
– Вот он, голубчик, возьмите его!.. – крикнул он, нагнувшись, в наше окно и просунул меня между его железных прутьев.
– Пойди, пойди сюда… – проговорила тоже известная уже вам мегера, та самая, которая, помните, обожгла мне лапы, сунув близко к огню, в печку. Она приняла меня, вцепясь костлявыми пальцами в мой загривок. – Тебя-то нам и надо, – шипела старая ведьма и тащила меня к шестку…
– Зачем ты блудишь? А? – спрашивала она, глядя в мои зрачки своими широкими зрачками, черневшими на круглых, как у птицы, и серых глазах.
– За что вы его хотите бить? Может, это был и не он… – послышался чей-то мягкий, добрый женский голос.
– Как не он!.. – каркала страшная старуха. – Лизутка видела… Она не спала…
– Я видела сама, – прошепелявила кривая Лизутка, любимая внучка этой гарпии…
Я ясно услышал, как зашелестел веник. Старая колдунья выдернула из него прут… Мороз пробежал по моей спине… «Боже! Меня хотят пороть!..» – тоскливо подумал я и попробовал было вырваться из рук этой ведьмы.
– Постой, постой… что ты вертишься, еще ничего не видя, – произнесла старая карга.
Снова зашелестел веник… Она выдернула другой прут… У меня в глазах потемнело… Дыхание старухи, когда она нагибалась, долетало до меня и палило мою голову…
Опять зашелестел роковой веник…
– Помилуйте, умилосердитесь!.. – мяукал я. – Меня жажда мучила… Я не виноват… Простите!
Началось истязание. О, если б вы знали, что это за ужасное ощущение!.. Но самое-то истязание ничто еще перед ожиданием первого удара!..
Это невыразимая тоска, предсмертная тоска! Жалеешь, что родился на Божий свет!..
Мстительная фурия продолжала свое наслаждение… Удары сыпались… Я перестал уже кричать… Рассудок почти оставил меня.
– Дайте мне кнут!.. – завопила она, устав и закашлявшись. – Дайте мне кнут!.. Вон там, за комодом… Вон еще ручка торчит… Этим не проймешь его… Ну-ка, любезный друг, – молвила она, принимая поданный ей бич, – посмотрим, какую-то теперь песенку ты запоешь… А-а! Лакомиться… сливочками!..
С этим словом ремень взвился по воздуху и рассек мне кожу на спине.
– Смотри, какой нежный!.. Кровь брызнула!.. – упрекнула старуха и снова взмахнула кнутом…
– Постойте!.. За что так бедного котика больно бить… – сказал кто-то сострадательно и взял меня обеими руками.
– Да, бедного!.. – проговорила фурия. – Он у меня банку сливок слопал, этот бедный!
– Я принес вам деньги за папиросы, – послышался тот же голос… – Вот, возьмите, да дайте мне еще сотню, если есть у вас готовые.
– Ну, счастлив твой бог, – произнесла, относясь ко мне, старуха. – Быть бы тебе без шкуры, если бы не этот барин.
– Вот целковый, – продолжал мой избавитель, – полтинник старых, а на остальные дайте мне еще сотню. Одолжите-ка мне спичку, закурить папироску… Смерть хочется курить. Я пробираюсь прямо из Екатерингофа.
– Сейчас… – сказала мегера, утираясь концом платка, бывшего у ней на шее. – Присядьте, пожалуйста. Много народу там было, в Катерингофе? – спросила она.
– Много всякой дряни…
– Дряни?!. – воскликнула с вопросительной улыбкой дочь курьера.
– Дряни? – спросила с удивлением молодая дева и взглянула ненароком в зеркало. – Вот как вы честите!..
– Да что ж… Кто же там лучше-то бывает?.. – произнес мой патрон с полуангельской улыбкой.
Теперь только разглядел я его. Это был высокий подслеповатый господин с большим носом и скупо улыбающейся бледной физиономией. Подбородок его был снизу одет бородой, соединившейся с густыми отвислыми бакенбардами.
– Я возьму его с собой, вашего котика, – сказал он и, нагнувшись, погладил меня.
– Возьмите, возьмите, – произнесла дева.
Моему спасителю дали огня. Он сел на табурет и закурил папироску, а я ушел под печку. Там лежала на ухватах и кочергах матушка. Когда я вошел, она медленно подняла веки и печально взглянула на меня…
О! Сколько упреку было в этом немом взгляде!
– Ну, маменька, – сказал я. – Я ухожу от вас… Я не могу долее сносить это терзание. Вы слышали?.. И за что, вот вопрос…
– Если вас не драть, – сказала она, – так вы Петербург перевернете.
– Вы рассуждаете как отцы, – перебил я ее обиженно, – а мы будем рассуждать как дети!.. Вы люди старого закала, ржавчина, а мы принадлежим к новому порядку.
– Любопытно будет услышать, что из вас выйдет, с вашими новыми порядками, – молвила она горестно. – Мы хоть что-нибудь да сделали, а вы – еще Бог знает!.. Не всякий солдат дослужится до генерала, а пока он дослужится, так еще далека песня, батюшка… Вот что!.. Совсем свет перевернулся! От зародышей, от пометов наших, да что слышишь!
– Прощайте, я иду, матушка.
– Иди, иди, и нет тебе моего родительского благословения.
– И не очень-то в нем нуждаюсь…
– Я знаю, ты этому не веришь, – вы все богоотступники, рушители закона. Попомни слова твоей глупой матери:
