не сказала. В глубине души она была уверена, что уже достаточно взрослая, уже ходит в гимназию, но с мамой спорить не стала — Юля была послушной девочкой.
— А где же Маруся? — лукаво спросила мать, оглядев комнату и притворяясь, что не видит младшей дочери. — Что она ко мне не подходит?
Маруся, отложив книжку в сторону, медленно встала и сделала два шага навстречу Александре Яковлевне. Это было совершенно на нее не похоже: обычно Маруся первая бежала навстречу матери и бросалась ей на шею. Александра Яковлевна присела и заглянула своей любимице в лицо.
— Что такое? — спросила она шутливо. — Что мы сегодня такие важные? Или празднику не рады, или подарки не те?
Она поцеловала Марусю. Потом слегка отстранила ее от себя и оглядела с головы до ног, поправила пышный бант на платьице и повернулась к Аннушке:
— А почему Маруся в старых ботиночках? Они сюда совсем не идут.
Аннушка, на секунду оторвавшись от Юлиной косы, кинула быстрый взгляд на Марусины ножки.
— Ой, барышня, и правда, что же это вы? Сейчас переоденем.
— Нет, — решительно сказала Маруся, высвобождаясь из материных рук. — Нет.
— Почему? — изумленно спросила Александра Яковлевна. — Неужели они тебе не нравятся?
— Нравятся, — Маруся прикусила выступающую
нижнюю губку и исподлобья посмотрела на мать с каким-то странным, отчаянно-решительным выражением.
— Тогда в чем же дело?
— Их у меня нет.
— Как? — опешила Александра Яковлевна.
В детской воцарилась тишина. Люда и Юля смотрели на сестру широко раскрытыми глазами, а Аннушка даже выпустила из рук Юлину косу.
— Я их подарила — В наступившей тишине Марусин голосок прозвенел как колокольчик.
Аннушка охнула от удивления. Александра Яковлевна нахмурилась:
— Как это — подарила? Кому?
Взгляд Маруси стал еще решительнее:
— Я их подарила Степановой Настенке. Мамочка, Настенка такая бедная, ей совсем нечего надеть, и на Рождество ей никто ничего не дарит. Ей теперь придется милостыньку просить, мне ее так жалко, так жалко… Я должна была что-то сделать, понимаешь, должна! Ведь и Иисус Христос велел помогать бедным, а это же его праздник!
Александра Яковлевна изумленно смотрела на свою младшую дочь. Что она говорит? Странно было слышать слова о долге от пятилетнего ребенка. А между тем нужно было ей что-то ответить…
— Но, Маруся, — с трудом подбирая нужные слова, начала мать. — Ты могла сказать мне, мы бы вместе что-нибудь придумали, и Настенка не осталась бы без подарка. А эти ботиночки получила ты. Я их выбирала, думая, как ты им обрадуешься… Нехорошо передаривать то, что дарят тебе.
— Я и обрадовалась, — упрямо сказала Маруся и вдруг не выдержала и заговорила быстро, горячо и словно просительно: — Я обрадовалась им, мамочка, но я еще больше обрадовалась, когда отдала их Настенке. Правда, правда! Понимаешь, я теперь знаю, что она не будет мерзнуть, и мне от этого еще радостнее… В этом ведь ничего плохого нет, правда, мамочка?
Александра Яковлевна, ничего не говоря, притянула Марусю к себе. Девочка обвила ее шею руками и уткнулась лицом в материнское плечо. Аннушка хотела было что-то сказать, но, поймав предостерегающий взгляд своей барыни, прикусила язык. Александра Яковлевна гладила золотые Марусины кудряшки, а в глазах ее были и невольная гордость поступком дочери, и тревога за нее. Бедная маленькая Маруся, девочка ее родная, как она будет жить с таким открытым сердцем потом, когда вырастет?
ПОД ВЛАСТЬЮ ДВУХВОСТКИ
Тамбовская женская гимназия в 1895 году ничем не отличалась от всех прочих провинциальных гимназий Российской империи. Длинные коридоры с холодными полами, и череда классных комнат, и стеклянные двери в ряд. Лязгающий звонок, траурно возвещавший начало и радостно-заливисто — конец урока. Молитвы, молебны. Царские дни. Аккуратные гимназистки в форменных коричневых платьицах и строгих фартуках. Дни отождествлялись со страницами в дневнике, и уроки, уроки, уроки… Неделя кончалась четкой подписью с ехидной закорючкой — подписью классной дамы.
У гимназисток второго класса день сегодня начинался с немецкого. Преподавательница, желчная, сухая, как палка, немка Мария Оттовна Тальберг славилась на всю гимназию иезуитскими методами опроса. Войдя в класс и небрежным кивком разрешив ученицам сесть, она начинала невыносимо долго водить длинным носом по журналу вверх-вниз. Девочки просто замирали от ужаса. Вызовет или на этот раз пронесет?
Наконец, выбрав жертву, Мария Оттовна принималась ее терзать: приторно-ласковым голосом сначала спрашивала заданный урок, а потом немилосердно гоняла по всему пройденному курсу. И при этом, не отрываясь, смотрела, смотрела на отвечающую из-под полуопущенных век, как удав на кролика. Глаза у Тальберг мутные и словно стеклянные, взгляд тяжелый. Под таким взглядом редкая девочка не собьется. А раз сбившись, несчастная начинала путаться все больше и больше и, наконец, замолкала.
А немке только того и надо: «Что же вы, милостивая государыня. Очень печально. Придется поставить вам удовлетворительно. Это самое большее, чего вы заслуживаете». И хорошо еще, если Мария Оттовна выводила все-таки «удовлетворительно» — вполне могла влепить и «неуд».
Поэтому обычно перед немецким в классе устанавливалась тишина почти как на самом уроке, только слышен шелест страниц учебников. Гимназистки утыкаются в книги, спешно повторяя заданное.
Но сегодня даже приближающийся урок Тальберг не мог перебить тревожное настроение, царящее в классе. Оставив книжки, девочки сгрудились в кучку у третьей парты возле окна, за которой сидела крошечная ученица, обладательница толстой каштановой косы и самолюбиво оттопыренной нижней губки.
Вчера с ней произошло нечто такое, что нарушило привычную гимназическую жизнь.
Уже примерно с неделю по гимназии ходили слухи, что Маруся Спиридонова из второго класса написала какой-то рассказ, зло высмеивающий нелюбимых учителей и гимназические порядки и даже саму начальницу. Об этом говорили не только второклассницы, но и старшие девочки: сестры Маруси, Люда и Юля Спиридоновы, учились в той же гимназии. И вчера наконец рассказ был прочитан вслух перед публикой.
