нее интерпретационные контексты способствуют прежде всего такому представлению о гуманитарном знании, которое включает его не столько (и в первую очередь) в сферу науки, сколько в сферу культуры. Исследования о метафоре создают возможность преодоления возникшего в последнее время раздвоения историографии между наукой и литературой»[60]. Поэтому восстановление утраченного единства предполагает обязательное выявление важнейших метафор, стихийно или сознательно используемых историками в своих научных трудах. Разумеется, если мы хотим обойтись «без драк на меже»[61]. Начиная с рубежа XVI–XVII веков всемирная история постоянно сводилась либо к какой-то одной определенной метафоре, либо к сочетанию нескольких метафор.IV
У Борхеса есть блистательный рассказ «Сфера Паскаля», он был опубликован в 1952 году в книге «Новые расследования» и начинается так: «Быть может, всемирная история — это история нескольких метафор. Цель моего очерка — сделать набросок одной главы такой истории»[62]. Действительно, все, что мы знаем об истории, может быть сведено к нескольким метафорам, к нескольким художественным образам. Важнейшая среди этих метафор принадлежит Шекспиру — это уподобление жизни театральным подмосткам. Именно к этой метафоре и восходит образ истории как мирового театра. Время появления метафоры можно установить довольно точно. Это рубеж XVI и XVII столетий. Не ранее 1598 г. была написана комедия Шекспира «Как вам это понравится», во всяком случае уже в 1600 году один издатель взял лицензию на ее опубликование, хотя публикация состоялась только через 23 года. В этой комедии впервые прозвучала знаменитая мысль о том, что жизнь есть театр.
Старый герцог
Вот видишь ты, не мы одни несчастны, И на огромном мировом театре Есть много грустных пьес, грустней, чем та, Что здесь играем мы!
Жак
Весь мир — театр. В нем женщины, мужчины — все актеры. У них свои есть выходы, уходы, И каждый не одну играет роль. Семь действий в пьесе той. Сперва младенец, Ревущий громко на руках у мамки… Потом плаксивый школьник с книжной сумкой, С лицом румяным, нехотя, улиткой Ползущий в школу. А затем любовник, Вздыхающий, как печь, с балладой грустной В честь брови милой. А затем солдат, Чья речь всегда проклятьями полна, Обросший бородой, как леопард, Ревнивый к чести, забияка в ссоре, Готовый славу бренную искать Хоть в пушечном жерле. Затем судья С брюшком округлым, где каплун запрятан, Со строгим взором, стриженой бородкой, Шаблонных правил и сентенций кладезь, — Так он играет роль. Шестой же возраст — Уж это будет тощий Панталоне, В очках, в туфлях, у пояса — кошель, В штанах, что с юности берег, широких Для ног иссохших; мужественный голос Сменяется опять дискантом детским: Пищит, как флейта… А последний акт, Конец всей этой странной, сложной пьесы — Второе детство, полузабытье: Без глас, без чувств, без вкуса, без всего[63].
Эти размышления были очень дороги как Шекспиру, так и его актерам, с которыми он создал труппу. Эмблемой шекспировского театра «Глобус» было изображение Геркулеса, держащего на своих плечах земной шар. Изображение сопровождалось латинским изречением: «весь мир лицедействует», или «все люди актерствуют»[64]. Ни пространный монолог Жака, ни краткий девиз театра «Глобус» невозможно свести к одной-единственной интонации: человек эпохи позднего Возрождения еще не утратил ощущение полноты бытия.
Уже в последующих столетиях ситуация меняется. В размышлениях о том, что весь мир — это театр, начинают отчетливо звучать саркастические интонации. Французский поэт и драматург Жан-Батист Руссо (1671–1741) переосмыслил и уточнил шекспировский образ в одной из своих эпиграмм, где уподобил чернь зрителям райка.
Со сцены нам актеры лгут коварно, А мы, простые люди, верим им, Но если фарс играется бездарно, Скорбим о наших деньгах и свистим[65].
Язвительная насмешка и злая ирония многочисленных эпиграмм Ж.-Б. Руссо, направленных против многих влиятельных государственных деятелей, привели к тому, что их автор в 1712 году был изгнан из Франции, остаток жизни провел в бедности и скончался в Брюсселе.
Прошло еще одно столетие, сменилось несколько поколений, но шекспировский образ театра в интерпретации Ж.-Б. Руссо не утратил своей актуальности. Несколько сместив акцент, Ж.-Б. Руссо наполнил классический образ иным, новым смыслом, который оказался созвучен умонастроению людей XIX века, ставшего веком политики. Эту мысль выразил Наполеон в разговоре с Гёте о сущности трагедии: в Новое время политика и есть судьба. Основу трагедии древних составляла борьба человека с роком, с судьбой, которая подавляла человека. Теперь же именно политика, по мнению Наполеона, «должна быть использована в трагедии как новая судьба, как непреодолимая сила обстоятельств, которой вынуждена покоряться индивидуальность»[66]. Судьба уготовила большинству людей быть не актерами, а зрителями всемирного театра. Выбор пьесы не зависит от желания зрителей, однако они имеют право освистать игру актеров. В 1830 году в московском альманахе «Денница» был опубликован перевод давней эпиграммы Ж.-Б. Руссо, принадлежавший князю П. А. Вяземскому. Автограф перевода по его местонахождению в рукописи предположительно датируется 1818 годом. Вольный перевод старинной французской эпиграммы прозвучал исключительно злободневно в устах язвительного поэта и замысловатого остряка: и в 1818 и 1830 годах у «декабриста без декабря» князя Вяземского было достаточно оснований для того, чтобы с грустью и сарказмом наблюдать театр мира.
