экосистемы.
Я сущность разрушения, которая без колебаний топчет все на своем пути.
Мой выбор безграничен, и все, что я делаю, будет помечено как стихийное бедствие.
Я не выбирал такой путь, но так случилось, и вместо того, чтобы бороться с этим, я принял это. В полной мере.
Без всяких вопросов.
Либо так, либо я был бы побочным ущербом в более крупной и опасной игре.
С другого конца пути до меня доносится стонущий звук, и я останавливаюсь.
Это снова звучит как низкое «тьфу» очень знакомым голосом.
Я осторожно следую за ним, не издавая шума. Ночь служит мне камуфляжем, а тишина — моим прикрытием.
И действительно, когда я достигаю источника шума, я обнаруживаю темную фигуру, которая отжимается от земли.
Только не все так мрачно.
Руки, выглядывающие из-под футболки, в ночи бледно-белые, а лицо красное от напряжения.
Его движения дезориентированы, не скоординированы, а конечности бесконтрольно трясутся.
— 109, 110, 111, 112… — с каждым прошептанным номером он слабеет, его ритм, дыхание и нетерпение нарастают, пока он не превращается в мириады бурной энергии.
Я прислоняюсь к колонне, скрестив ноги и руки.
— Ты все делаешь неправильно.
Липовский поднимает голову, чтобы посмотреть на меня, затем спотыкается и падает на бок, его слабые мускулы наконец отказывают.
Секунду он наблюдает за мной со своего положения на земле, как будто я какая-то извращенная форма спасения, брошенная на его пути.
Он сделал это неделю назад, когда попросил — умолял — взять его в свою команду с его несуществующими навыками.
Это был смелый шаг. И он наглый маленький ублюдок, учитывая то, как он смотрит на меня без намека на приветствие.
У этого парня либо есть желание умереть, либо ему просто не следует служить в армии — как я ранее пытался его убедить.
Это могло быть из-за моего пристального взгляда или, хотя это очень маловероятно, он осознал свою дерзость, потому что наконец встал с большим трудом и отдал честь.
— Капитан.
Он выглядит в лучшем случае грубо в нелицеприятно в брюках-карго и оверсайз футболке, пропитанной потом спереди и сзади.
— Если это твой способ проявить себя, то можешь сдаться. Мои солдаты делают 200 в устойчивом ритме, не моргнув и глазом. Ни трясущихся рук, ни стонов, ни нытья, ни дилетантства.
Глаза Липовского расширяются, на мгновение он кажется встревоженным, прежде чем вспоминает, как изменить выражение лица.
— Я улучшил свои навыки по сравнению с моим предыдущим рекордом, и я сравниваю свои достижения только с собой, сэр.
Понятия не имею, смеяться мне или ударить его по голове.
За годы службы в спецназе я встречал много таких, но только у него была эта возмутительная привычка возражать даже вышестоящему начальству.
— Это глупый способ сказать, что ты никогда не станешь лучше. Твое прошлое не является мерилом успеха, и, если ты только будешь сравнивать себя, мир пройдет мимо, прежде чем ты это заметишь, — я выпрямляюсь. — На землю, рядовой.
Его глаза какое-то время изучают меня, вероятно, задаваясь вопросом, верно ли то, что он услышал.
— На. Землю, — повторяю я. — Продолжай то, что ты делал.
Он собирается возразить. Я вижу это в его глубоких карих глазах, любопытная смесь земли и леса. А поскольку здесь морозная зима, они словно застряли в другой вселенной, в альтернативное время с нетрадиционными обычаями.
На кончике его языка таится протест, но у него есть менталитет самосохранения, чтобы медленно опуститься на землю для отжиманий.
— Раз, — считаю я, и он падает. — Два.
— Сколько я должен сделать?
— Пока я не перестану считать. Три.
Он остается в той же стойке, но его спина немного изогнута.
— Четыре. Пять. Шесть.
— Сэр, могу я говорить?
— Ты уже говоришь.
Он смотрит в землю. Я вижу это, потому что нахожусь в двустороннем положении, когда могу наблюдать за ним и за его стройным, костлявым телом, которое вообще не должно было быть принято в армию.
— Мой предел — 120, сэр, и я уже закончил его. Я добавляю по десять отжиманий в день уже на протяжении шести дней, так что больше не могу, — он напрягается с каждым словом, и его задница выгибается вверх.
Я вдавливаю свой ботинок ему в спину и нажимаю так, чтобы он выпрямился.
— Твое желание присоединиться к моей команде должно быть решающим фактором в том, сможете ли ты пойти дальше. Семь.
Требуется мгновение, всего несколько секунд тяжелого дыхания, стонов и хрипов, прежде чем он опускается ниже.
Я считаю быстрее и держу свой ботинок у него на спине, а когда он становится грязным, на его заднице.
Его лицо краснеет еще больше, и у меня возникает искушение оставить его там, просто чтобы выебать его голову. Однако он достаточно умен, чтобы слегка приподнять спину и привлечь к ней мое внимание.
Как только я переключаю свой ботинок на его позвоночник, он больше не поднимает задницу. Ни разу.
Однако он на грани срыва.
Хорошо. Очевидно, он никогда не доводил себя до физического истощения, когда он больше не чувствовал своих конечностей, и именно поэтому я делаю это.
Ему нужно осознать, что ограничения придуманы только в его уме и могут служить лишь самодельной клеткой.
Сейчас мне двадцать восемь, так что я могу это понять, но давным-давно, когда я был моложе его и имел дело с играми моего отца, я был таким же забывчивым, как этот ребенок.
— Сэр, я больше не могу. — Его голос и руки дрожат.
— Тридцать пять.
— Сэр…
— Тридцать шесть.
— Я…
— Тридцать семь.
— Я не могу… — его голос сбивается, и он падает, внезапно обмякнув.
Он только что… упал в обморок?
Я касаюсь его потного лица один раз, затем делаю паузу. В тот день, когда я увидел, как эти солдаты загнали его в угол, я услышал косые замечания. Вещи как:
Он похож на девчонку.
Слабак.
Бьюсь об заклад, он берет его в задницу.
Содомит.
Обычно я бы ушел от такой сцены, и ввиду того, насколько упорным стало это дерьмо с тех пор, как я спас его, и, вероятно, должен был оставить его в покое.
Но я этого не сделал.
Интересно, почему. Вероятно, это было связано с отчаянием на его лице и с тем, как он собирался выдержать побои, какими бы жестокими они ни были.
Теперь я снова думаю о
