выход — на улицу, около меня терпеливо сидела буфетчица Оля и трогала мою руку коготком.
— А ты проспал весь фильм, — сообщила она хриплым голосом, вокруг глаз у неё темнели добросовестно оттёртые чёрные полукружья, глаза без косметики казались меньше и острее, что ли. — Заставил меня нервничать, так с девушками нельзя.
— А вы плакали… — сказал я. — И напрасно. Всё будет хорошо.
— Правда? — спросила буфетчица. — Уверен? — и тоненько вздохнула.
Я вышел из кинотеатра — на город наползал туман, короткий октябрьский день укутался им, словно тюлем. Было почти одиннадцать утра, среда, в школе шёл третий урок — химия.
II
Ах, тот, кто движется вперёд, —
Счастливейший на свете!
А я все жду, когда придёт
Ко мне попутный ветер.
Светофор на перекрёстке горит десять секунд. Перекрёстки следует обходить стороной. Особенно в тумане, особенно осенью, особенно в последние дни октября. Столько всего следует не делать. Дар не подарок. Этот перекрёсток неполный, буквой «Т». Будь он правильным, стоило бы задержаться — послушать, что принесёт ветер.
На углу, в цоколе гигантского серого дома, образующего Пассаж — сквозной проход между двумя улицами, приткнулось замечательное заведение, приторговывавшее пирожками с мясом, пирожками с не такими вкусными начинками и чудесными булочками с курагой.
— … а ему говорю: «Всё!»
Пытаясь обратить на себя внимание, я хлопнул дверью.
— Не то пальто, я ему сказала, иди себе до Таньки! Всё…
Небольшая бойкая тётка с бородавкой на подбородке и многослойной косметикой вокруг глаз чирикала прокуренным меццо сурово глядящей на неё уборщице:
— Так и есть, Вальпална, да, теперь он в ауте у меня.
Я издал невыразительный звук и ещё раз хлопнул дверью.
— Говорила тебе, Зина, отот Толик, он чокнутый, а ты мене шо? — постановила Вальпална, значительно поправляя узелок платочка под щетинистым подбородком. — Вы… ты мене сказала: «Вальпална, видите плохо, а у меня поезд уходит!» Ну и де тот поезд? Га?
За моей спиной громыхнула дверь. Сама собой. «Ветер, — решил я. — Иногда такое бывает».
— Ото, ребьята, дома у себя вы дверями тоже ляскаете? — яростно оглаживая сатин на пузе, спросила Вальпална. — Га?
— Как придёте, покажу, — пообещал я. — Очки возьмите только, «бабочки». От катаракты.
— Так, я слушаю вас, — проскрипела из-за прилавка Зина, делая наперснице знаки лицом. — Что будем брать?
— Пирожки, — ответил я. — Будем. С мясом два, нет, три. И ещё булочек, с курагой, тоже три, пожалуйста.
— Вежливый хлопчик, — златозубо ухмыльнулась Зина. — На тебе, кушай, — и она подтолкнула кулёк выпечки. — Пиисятдве копеечки… А ты с какой школы?
— Из тридцатой, — ответил я, выкладывая копейки. — А вы?
— Шо? — удивилась Зина.
— Что, вообще без школы? — уточнил я. — Экстерном, как Ленин?
— Она с музыкальной, — высказалась Вальпална, со значением отжимая тряпку.
— А по какому классу? — поддержал разговор я.
— Барабан, — фыркнула Зина. — Так. Вы… Ты, хлопчик, иди себе, в общем…
— Вы бородавку того, — сказал я у двери. — Потрите…
— Та я чем только не тёрла, — устало ответила Зина и поправила рыжую кудельку надо лбом. — Ты чего-то такое знаешь, а? Скажи…
— Салом, — сказал я, — шкуркой от сала. И выкинете.
— Выкину?
— Бородавку, — ответил я. — А шкурку на улицу.
И я вышел из «Пирожков».
— И де взя́лись те следы, столько? — высказалась в спину мне Вальпална. — Грязищща какая. Страх! Ну, прямо как негры ходили. Ты глянь, Зин, везде натоптали. И главное, бо́сый след. А был сам только хлопчик. Или не сам?
Я редко бываю совсем один. Тихие спутники всегда неподалёку. Например, в подъезде нашего дома всегда встречаю повешенного мальчика. Он всё никак не преодолеет пролёт между первым и вторым этажом и абсолютно безвреден. Жаль только, не хочет меня послушать. Я бы помог ему подняться.
В большинстве случаев это просто молчаливые… э-э-э, тени с тоскливыми лицами. Они.
Я вошёл в арку, эхо разнесло мои шаги по своду, только ли мои? Эхо?
Сзади развернулось сражение, кто-то шипел и ругался, не в силах ступить и шагу.
Во вратах не рассуждайте. Любые ворота не терпят лишних слов. Ворота обожают шаги, поклоны и приветствия. Гемин, привратник, отдаёт предпочтение вину и пирогам с мёдом и строг к праздношатающимся.
Передо мной была серая каменная улица-коридор, начинающаяся и заканчивающаяся арками, на удивление пустая, несмотря на аптеку, «Детский мир» и книжный, теснящиеся в ней. Пассаж.
«Куда люди-то делись? — удивился я. — А голуби где?»
И по размышлении съел пирожок.
Дикий виноград, оплетший арку-выход вдалеке, разыгрался всеми красками напоследок, красные листки его уносились один за другим в тусклое небо. Серые барельефы — мальчики с гирляндами на фронтонах и опалённые пятидесятилетней давности пожарами маскароны глядели на меня устало и насмешливо.
«Цемент, песок, — беззлобно подумал я, — усталые, пустые — ничего и не узнаешь у таких. Что они вообще помнят? Всего-то семьдесят лет…» — и я споткнулся на правую ногу, к встрече.
— Выход там, где и вход, — сказала сова, серая на серой стене. — Мне мяса!
Её товарка с противоположной стороны каменного коридора взъерошилась, ровно насколько позволяла цементная «шуба».
— Вечно она всё путает, — просипела правая сова. — Вход там, где и выход, мяса мне!
Я огляделся. Пассаж был пустынен, впереди на Корсе сновали пешеходы, за спиной по Зане шуршали машины, соскальзывая с брусчатого спуска.
— Вам не кажется, что это невежливо? — спросил я сов и разломил пирожок с мясом, каменные болваны с еле слышным шорохом развернули ко мне морды, подозрительно похожие на кошачьи.
— Мы голодны! — прошипели совы. — Здешние крысы говорят не по-нашему… Мяса мне…
— Вы всегда беседуете с едой? — осведомился я. — Или только перед ужином?
— Мы голодны, — прошептали птицы. — Дева далеко.
— Одо́лжитесь у Трисмегиста, — заметил я, и Гермес, равнодушно взирающий в окна чьей-то кухни со своего фасада, едва заметно усмехнулся.
— Есссть, — попросили совы хором и очень даже жалостно. — Мне мяса!
Прошуршала ещё минута их цементной жизни, и птицы прошептали стереофонически:
— Дошла до нас весссть. Знание.
Я вздохнул: «Что-то очень часто слышу эти фразы, — я достал последний пирожок, — ведь здесь же ходит толпа народу. Ну почему я?»
Я разломил хлебобулочное изделие пополам — совы встрепенулись, со стен посыпалась пыль. Я плюнул слюной с кровью — пришлось содрать кусочек кожицы с губы (как неэстетично), — по очереди на каждую половину пирожка.
— Пусть птицы Пронойи насытятся, — сказал я и подбросил куски вверх. Вопреки всей коварной физике и мерзким людям, написавшим её, кусочки растаяли в сыром октябрьском воздухе.
— У
