остался, — сказала Маргарита Петровна. — Он из танка-то выбрался, несколько километров прополз по целине, да замёрз и кровью истёк.
— У меня матушка тоже хрупкая была, — сказала Семёновна, — как наша Гелечка. А батя — увалень, под два метра. А ведь вытащила-то…
Маргарита Петровна вздохнула:
— Мы-то думаем: мол, перевелись богатыри на нашей земле. Молодёжь нашу хаем. А потом вдруг бац! — и Гелечка. Значит, не перевелись у нас герои. Нормальная у нас молодёжь…
Подруги помолчали. В кроне клёна перечирикивались воробьи.
— Ты, кстати, Алёшку Кузнецова давно видела? — спросила Маргарита Петровна.
— Да уж, давненько, — ответила Семёновна. — Аккурат, когда он себе на щеке татуху выбил в виде дракона.
— Да сбежал от мобилизации, — вынесла вердикт Маргарита Петровна. — Да, хорошая у нас молодёжь. Но не вся.
— Чего это сбежал? — хмыкнул Сергей Желтков. — Видал я вашего Алешку Кузнецова. И дракон при нем, две головы еще прям там и набили. Позывной у него теперь — Горыныч. В тот день Алёшки с нами не было. На Донбассе он до сих пор бьётся, вас защищает.
Маргарита Петровна не нашлась что ответить. А лейтенант Желтков кивнул боевой подруге:
— Ну что, Ангел, идем? Ребята в госпитале заждались уже.
И двое людей, у которых была самая важная работа на свете — помогать своей Родине, зашагали бок о бок, осиянные солнечным светом.
Бабушка
Жахнуло где-то совсем близко. Резкая, нестерпимая боль разошлась в бедре. Алым окрасился камуфляж. Дима, будто в замедленной съемке, видел, как двигаются его товарищи, как они что-то говорят, кричат друг другу, как Мишка орёт в рацию, но звук перекрывал гул в ушах. Словно в голове был огромный колокол — пульсировало, молотило и как если бы он был в наушниках с басами, выкрученными на полную мощь. Не стало ничего — только боль, выжигающая изнутри, и гул снаружи.
Олег и Мишка подхватили его с боков — снова боль — поволокли в укрытие. Потом все было, словно в тумане — кого-то еще тащили, кто-то стрелял, приехала подмога, санитары.
— Контузия, — констатировал санитар. — Степень определим позже.
Мир снова вернулся вместе с тонким тычком укола, колокол в голове и басы в ушах умолкали. Пошла по бедру горячая волна, как бывает, когда болело и грызло, а теперь отпускает и истерзанные нервы перестают надрывно сигнализировать в мозг. Димка понемногу пришел в себя. Его довезли до сборного пункта. Здесь, на бывшей автостанции, собирались раненые из всех подразделений, освобождающих посёлок. Санитаров было немного, и они в основном занимались тяжелыми.
— Я сам, — сказал Димка и поковылял от машины. Снова замутило, в глазах поплыло — сказывалась кровопотеря. Солдат рухнул на мягкий стул с рваным сиденьем и уставился вперёд. Раньше ему везло — пуля не цепляла. А здесь прошелся миномет, и осколок мины пропахал Димке ногу. Укололи, перевязали, он ждал, когда займутся осколком. Нога вновь стала болеть сильнее.
Пришла «мотолыга»[4] из бригадного госпиталя. Оттуда высадилось подкрепление в белых халатах. Один из прибывших санитаров решительно направился к Диме. Боец сначала узнал походку. И подумал: «Не может быть». Наверное, у него бред, галлюцинации или что там еще бывает от ранения. Не может быть.
Но это была она. Совершенно точно, никакой ошибки, обмана зрения, иллюзии. Это была она.
— Ба? — выдохнул Дима.
— Ну привет, внучок, — хитро прищурилась женщина. — Вот и свиделись.
Это действительно была она — Мария Богдановна, медицинская сестра на пенсии, старшая по подъезду, гроза ЖЭКов и окрестных забулдыг, строившая всех на своем пути — от непорядочных собаководов до неисполнительных чиновников. Мария Богдановна, которую боялся весь город и которую же обожали многочисленные внуки. Лихая, обаятельная, могучая, несгибаемая, непробиваемая, самая классная бабушка на свете — это действительно была она. Бабушка поправила смявшийся в пути белый халат.
— Ты… что здесь… делаешь? — не веря своим глазам, спросил Дима. Разговаривать было тяжеловато, но невероятное, невозможное появление бабушки заставило бойца преодолеть все барьеры.
— Работаю, — коротко ответила Мария Богдановна. — Показывай, что там у тебя.
— Ба!.. Тебе восьмой десяток… пошел… А как же твоя… поясница… — подобрал наконец слово внук. — Твои цветы, кошки… подъезд, соседки? Тебе… пирожки надо печь. А еще… лучше — отдыхать. Ты… уже свое отработала. Ты зачем… на фронт… приехала, ба?
— Разговоры разговаривать будем или дело делать? Помолчал бы, сокол подбитый. Или ждешь, пока само отвалится? Ну тогда я пошла, — фыркнула Мария Богдановна. Но тут же смягчилась, взглянув на бледного раненого Димку. — Показывай, говорю, ногу свою.
Развернула, покачала головой, обработала антисептиком, появившимся из сумки, вновь забинтовала.
— Собирайся, в госпиталь едешь.
* * *
Димка уехал на фронт последним из семьи. Вернее — предпоследним. Мария Богдановна, проводившая своих — сына, племянников и даже Галеньку-медсестричку, золовкину дочь, — осталась в Хабаровске. Каждого снабжала она «на дорожку» целым баулом провизии. И хотя Дима улетал на Ил-76, который к вечеру уже был в расположении части, он все равно увез с собой бабушкины разносолы, которые тут же разделил с новыми товарищами.
Бабушка была ответственным корреспондентом. Каждый из ее родных получал не меньше двух писем в месяц, где Мария Богдановна рассказывала о жизни в Хабаровске, справлялась, как дела у ее любимцев, и никогда не жаловалась. Она вообще никогда и ни на что не жаловалась — ни на скромную зарплату медсестры, ни на еще более скромную пенсию: отработавшая всю жизнь в больнице, она умела всё, ассистировала на сложных операциях, в ее руках побывало, казалось, полгорода, но все же сумма, приходившая каждый месяц
на карточку, была несопоставимой с ее заслугами.
Мария Богдановна не унывала: она вязала носки — на продажу и на фронт, снабжала всю семью и постоянных покупателей восхитительными соленьями и вареньями, держала в узде управляющую компанию, вступаясь за жильцов своего подъезда, выбила для дома капремонт. Но места за семейным столом зияли одинокими пробелами, каждую встречу разговоры у родни велись об одном. А там, на краю огромной страны, шла война — настоящая, кровопролитная война, какую родившаяся почти сразу после Великой Отечественной Мария Богдановна знала из первых уст, по рассказам отца. Сидеть и смотреть передачи «для тех, кому за…»? Она и в мирное время их не переваривала. И ни носки, ни соленья, ни капремонт, ни очередной обмен письмами с чиновниками не могли заполнить пустоту, образовавшуюся в сердце деятельной, неутомимой женщины.
И Мария Богдановна пошла в военкомат. У военных комиссаров глаза на лоб полезли:
— На Донбасс? Бабушка, а лет-то вам сколько?
— А сколько ни есть, все мои, — уперев руки в
