действительно ощущал то, что сводит счеты со своей матерью. Мне ничего не известно о матери Атиллы, но я предполагаю, что она скорее баловала своего сынка, который впоследствии стал считать весь мир источником раздражения, если этот мир порой противился его капризам. Тот тип агрессивности, который проистекает из робости, по моему мнению, не служит источником вдохновения для великих лидеров; они, я должен сказать, обладают исключительной самоуверенностью, которая не только заметна на поверхности, но и проникает глубоко в их бессознательное.
Причины для самоуверенности, необходимой для лидера, могут быть разными. Исторически одной из наиболее распространенных было наследование руководящего положения. Почитайте, например, речи королевы Елизаветы, произнесенные ею в моменты кризиса, и вы поймете, что монарх берет верх над женщиной, убеждая ее, а через нее и всю нацию, в том, что она знает, что нужно делать, на что не смог бы надеяться ни один простолюдин. В ее случае интересы нации совпадали с интересами суверена; вот почему ее называли «Доброй королевой Бесс». Она могла хвалить даже своего отца, не вызывая негодования. Нет сомнения в том, что привычка повелевать облегчает бремя обязанностей, позволяя принимать быстрые решения. Клан, который подчиняется своему наследственному вождю, скорее всего, успешнее, чем если бы он выбирал его жеребьевкой. С другой стороны, такая организация, как средневековая церковь, которая выбирала своего главу на основе вполне очевидных заслуг, причем обычно после того, как он успел набраться значительного опыта на важных руководящих постах, в среднем добивалась намного лучших результатов, чем те, что показывали в тот же период наследственные монархи.
Некоторые из наиболее умелых лидеров, известных нам из истории, поднялись в революционных ситуациях. Рассмотрим, к примеру, качества, которые подарили успех Кромвелю, Наполеону и Ленину. Все они добились господства в своих странах, переживавших сложные времена, и смогли заставить служить им способных людей, которые по своей природе не отличались покладистостью. Все они обладали безграничной отвагой и самоуверенностью, сочетавшейся с тем, что их товарищи считали здравым суждением, необходимым в тяжелое время. Однако из этих трех Кромвель и Ленин относятся к одному типу, а Наполеон – к другому. Кромвель и Ленин были людьми глубокой религиозной веры, которые считали самих себя наместниками, призванными исполнить нечеловеческую задачу. Поэтому их влечение к власти казалось им самим безусловно праведным, и им были не слишком важны награды, проистекающие из власти, такие как роскошь и комфорт, которые нельзя было согласовать с их личным полным отождествлением с космической задачей. Особенно это относится к Ленину, поскольку Кромвель в последние свои годы осознавал, что впал в грех. Тем не менее в обоих случаях именно сочетание веры с огромной способностью – вот что наделяло их мужеством, позволяя им наполнять своих последователей уверенностью в том, что именно они должны быть вождями.
Тогда как Наполеон, в отличие от Кромвеля и Ленина, – высший пример солдата удачи. Революция вполне ему сгодилась, поскольку она открыла для него перспективы, но во всем остальном он был к ней равнодушен. Хотя он пестовал французский патриотизм и сам от него зависел, Франция, как и Революция, была для него всего лишь удачной возможностью; в молодости он даже заигрывал с идеей сражаться на стороне Корсики против Франции. Его успех был обусловлен не столько исключительными качествами его характера, сколько его техническим умением вести войну: он одерживал победу там, где другие люди потерпели бы поражение. В ключевые моменты, такие как 18 брюмера и битва при Маренго, его успех зависел от других людей; но он обладал замечательным талантом, позволявшим ему присваивать успехи своих подручных. Французская армия была полна амбициозных молодых людей; и именно ум Наполеона, а не его психология – вот что дало ему власть, позволившую добиться успеха там, где другие потерпели поражение. Его вера в собственную звезду, которая в конечном счете привела его к падению, была следствием его побед, а не их причиной.
Если вернуться к нашим дням, Гитлера в плане психологии можно отнести к одной группе с Кромвелем и Лениным, а Муссолини – с Наполеоном.
Солдат удачи или вожак пиратов – более важный для истории тип, чем считают «научные историки». Иногда он, как Наполеон, добивается успеха в том, что становится руководителем групп людей, цели которых отчасти безличны: французские революционные армии считали себя освободителями Европы, и так же на них смотрели в Италии и в значительной части Западной Германии, однако сам Наполеон никому не давал больше свободы, чем было полезно для его собственной карьеры. Очень часто никто и не делает вид, что есть какие-то безличные цели. Возможно, Александр собирался эллинизировать Восток, но вряд ли его македонцы серьезно интересовались этим аспектом его кампаний. Римские полководцы в последние сто лет Республики в основном охотились за деньгами, а лояльность своих солдат подкрепляли раздачей земель и богатств. Сесиль Родс заявлял о мистической вере в Британскую империю, однако его вера приносила хорошие дивиденды, а военным, набранным для завоевания Матабелеленда, предлагались чисто денежные стимулы. Организованная жадность, если и прикрытая, то незначительно, играла значительную роль в войнах по всему свету.
Обычный спокойный гражданин, как мы уже сказали, когда он подчиняется лидеру, в основном руководствуется страхом. Однако вряд ли это относится к шайке пиратов, если только у них нет возможности заняться более мирной профессией. Когда авторитет лидера установлен, он может внушать бунтовщикам страх; но пока он не стал лидером и пока не признан в таком качестве большинством, он не в том положении, чтобы внушать страх. Чтобы приобрести положение лидера, он должен отличиться качествами, наделяющими авторитетом, – самоуверенностью, быстротой решений, умением применять правильные меры. Лидерство носит относительный характер: возможно, Цезарь заставил Антония ему подчиниться, однако никому другому это не удалось. Большинство считает, что политика сложна и что им лучше следовать за лидером, причем они ощущают это инстинктивно и неосознанно, так же как собаки чувствуют своего хозяина. Если бы это было не так, коллективное политическое действие вряд ли вообще было бы возможно.
Таким образом, властолюбие, выступающее мотивом, ограничивается робостью, которая ограничивает также и желание самоуправления. Поскольку власть позволяет нам исполнить больше желаний, чем в ином случае, когда бы такой власти не было, и поскольку она приносит почтение, оказываемое нам другими, вполне естественно желать власти, если не считать случаев, когда верх берет робость. Такая робость сглаживается привычкой к ответственности, тогда как ответственность обычно повышает желание власти. Опыт жестокости и неприветливости может увести в обе стороны: у тех, кого легко запугать, он вызывает желание избежать надзора, тогда как более смелых людей он поощряет искать такое положение, в котором они могут жестоко относиться к другим, но не страдать от чужой жестокости.
После анархии естественный первый шаг – это деспотизм, поскольку он упрощается инстинктивными механизмами господства
