сильно возбужденъ за меня.
— Знаю вѣдь я эту сторонушку. Хлябь непроходимая… мордовское царство… лѣсъ одинъ да медвѣжьи пансіоны устроены… Помѣщики…
— А ты вотъ что лучше скажи, перебилъ я его: хуторъ-то толково заведенъ?
— Не знаю я доподлинно; слыхалъ, что всякую штуку тамъ дядя затѣялъ… И скотоводство хорошее… У него чуть-ли не тиролецъ былъ выписанъ — учить, какъ съ скотиной обходиться. Денегъ онъ не жалѣетъ; больше, кажется, изъ охоты и хозяйничаетъ-то.
— Это не худо, закончилъ я.
Въ головѣ у меня рѣшеніе уже было готово, и я тутъ-же сказалъ Стрѣчкову, чтобъ онъ извѣстилъ графа о моемъ согласіи.
Отговаривать меня Стрѣчковъ больше не сталъ, онъ увидалъ, что я не с бухты-барахты согласился. Въ пользу хутора было, въ самомъ дѣлѣ, слишкомъ многое: обезпеченное содержаніе, личная независимость, свобода труда, настоящая практическая школа и большія средства для «экспериментовъ», какъ изволилъ выразиться его сіятельство. А что могъ мнѣ дать университетъ? Оставить при факультетѣ могли, конечно, но оставятъ либо нѣтъ — это еще вопросъ. Вакантной каѳедры не предвидѣлось. Что же я сталъ бы дѣлать съ моимъ магистерствомъ? Или пошелъ бы въ ученые чиновники, или началъ-бы лить стеариновыя свѣчи у какого-нибудь почетнаго гражданина изъ казанскихъ «князей».
Дѣло съ графомъ оформилось мигомъ. Вмѣстѣ съ золотой медалью, получилъ я отъ него и проектъ контракта на два года, который и подписалъ. Одинъ профессоръ сулилъ мнѣ, правда, протекцію; но вѣрнаго ничего не указывалъ, а другой поздравилъ меня съ «отличнѣйшимъ» мѣстомъ.
— Пріѣдете на магистра держать, сказалъ онъ, такъ намъ всѣмъ носъ-то утрете.
X.
Добрякъ Стрѣчковъ снарядилъ меня въ путь, точно мать сынишку, идущаго въ «некруты». Денегъ я не взялъ, (графъ выслалъ мпѣ жалованье за треть года впередъ); но отъ разныхъ дорожныхъ вещей не могъ отказаться — вплоть до татарскихъ тебетеекъ и золоченыхъ ящиковъ съ яичнымъ мыломъ.
Путь мой лежалъ сперва вверхъ по Волгѣ, а тамъ отъ Василя-Сурска на перекладныхъ въ глухую мѣстность, гдѣ, действительно, значилось «медвѣжье царство». Но, кромѣ лѣса, есть тамъ и не дурная земля. Ее пртомъ въ «Положеніи» окрестили «второй черноземной полосой». Меня на хуторѣ ждалъ самъ графъ. Я нашелъ, что онъ немного точно постарѣлъ, со мной обошелся еще ласковѣе, чѣмъ въ Хомяковкѣ, но за то и проще. Въ обхожденіи его прокрадывалось что-то смахивающее на пріятельскій тонъ. Впрочемъ, ынѣ некогда было заняться спеціально личностью его сіятельства. Мы провели вмѣстѣ на хуторѣ всего двое сутокъ. Они ушли на сдачу мнѣ всего по инвентарю и обзоръ разныхъ «частей» съ приличными случаю теоретическими и практическими соображеніями, и съ той, и съ другой стороны. Хуторомъ управлялъ до меня агрономъ изъ учениковъ Горыгорецкой школы. Графъ нашелъ его «несостоятельнымъ» и далъ ему другое мѣсто, попроще, на своемъ винокуренномъ заводѣ, въ сосѣдней губерніи.
На прощанье (я тогда уже замѣтилъ, что графъ все торопится уѣзжать), мы довольно, кажется, искренно пожали другъ другу руку.
— Я васъ здѣсь оставлю до будущаго лѣта, сказалъ мнѣ улыбаясь графъ, и даже письмами не стану безъ нужды безпокоить… Просидите въ этой берлогѣ годикъ, тогда мы поговоримъ съ вами о результатахъ. Н, пожалуйста, не бойтесь бить меня по карману.
Ну, и засѣлъ я въ берлогѣ. Подъ меня отвели только-что отстроенный изъ сосноваго лѣса флигелекъ, гдѣ такъ славно пахло смолой, мхомъ и звѣробоемъ. Кругомъ стояли на-половину бревенчатыя, на-половину кирпичныя хуторскія строенія. Мѣстность была плоская, «потная»; въ одну сторону тянулись пашня и луговины, съ другой — застилалъ небо ьемностній боръ.
Тутъ я высидѣлъ свой первый годъ, и, право, не взвидѣлся какъ онъ проползъ. Такъ я уже потомъ никогда не жилъ. И дѣло, и люди, и природа — все это охватило молодую натуру и словно затягивало въ какую прохладную чащу, не взирая на усталось и скуку долгой ходьбы.
Позналъ я лѣсъ, «заказный», почти нетронутый людской рукой, съ его медвѣжьимъ и пчелинымъ дѣломъ. Любви моей къ нему не охладили годы всякихъ, совсѣмъ ужь городскихъ передрягъ. Его звуки и краски крѣпко залегли во мнѣ; съ первыхъ дрожаній зари вплоть до густаго душнаго сумрака все мнѣ въ немъ стало вѣдомо и любезно. И стоитъ мнѣ теперь, когда схватитъ тебя за горло надсада, вспомнить хуторской боръ… и вдругъ кашкой повѣетъ, и сосны заманятъ на свою мураву.
Идешь, идешь — часъ-два, и глазамъ твоимъ открывается «поляшка», вся залитая нежаркимъ солнцемъ. Къ краю ея пріютился обширный пчельникъ. Тутъ сидитъ сиднемъ и сбирается начинать свою вторую сотню лѣтъ старикъ Иванъ Петровъ, лицомъ точно тотъ апостолъ, что видѣнъ на правомъ концѣ «Тайной Вечери» Леонардо да-Винчи. Сѣдая, тонкая борода потряхивается, и острые, ясные глаза такъ и бѣгаютъ, оглядывая свое вѣковѣчное «бортное ухожье». Онъ и не шамкаетъ: губы еще крѣпки и голосъ чистый и высокій, точно бывало у нашего пѣвчаго альта — Павлуши.
— Роится? спросишь у старины, зайдя подъ его навѣсъ, гдѣ у него и малина разведена и подсолнечникъ.
— Нѣшто, отвѣтитъ онъ съ тихой торжественностью, точно онъ тутъ священно дѣйствуетъ, какъ жрецъ, среди таинствъ природы.
Послѣ шатанья съ ружьемъ у него же и соснешь, хлебнувши ковшикъ степнаго бѣлаго кваску… Проснешься, и отовсюду несутся къ тебѣ сладкіе запахи лѣсныхъ цвѣтовъ и пчелиный гулъ обволакиваетъ тебя кругомъ, щехочетъ ухо и наводитъ на неспѣшныя, здоровыя думы. Тѣни показались тамъ-и-сямъ, небо засинѣло, пора и въ путь.
Иванъ Петровичъ — первый медвѣжатникъ по всей волости. У него кременное ружьишко и собаченка Шевырялка. Но онъ и съ ружьемъ ходитъ рѣдко. Рогатина въ его сухихъ рукахъ еще грозное оружіе въ борьбѣ съ «Михалъ-Иванычемъ». Съ нимъ и я пошелъ впервые на медвѣдя.
Стоитъ мягкій морозный день. Въ лѣсу — тишь, такая тишь, что индо хватаетъ тебя за сердце. Ни единаго звука, ни свѣтотѣни, ни вѣтерка, доносящаго до тебя какой-нибудь запахъ. Лыжи скользятъ по твердому брильянтовому снѣгу. Вотъ обошли берлогу, разбудили пріятеля. Ждешь его не то съ замираніемъ, не то съ закоренѣлостыю звѣринаго азарта, въ которой люди полагаютъ всю сладость охоты и смертельной опасности. Затрещали мерзлые сучья, переваливается не спѣша Ми-халъ-Иванычъ. Если голова промежду лапъ — дѣло дрянь! Тутъ на рогатину его не скоро поднимешь; тутъ нужны такіе герои, какъ Иванъ Петровъ. Не страшно имъ и въ ту минуту, когда древко рогатины летитъ, расщепленное напоромъ звѣриной туши. Вы не взвидитесь, какъ съ ревомъ желтобурая масса рухнется подъ ударомъ дряннаго сапожнаго ножишка, увлекая въ своемъ паденіи бѣлаго, въ нагольномъ полушубкѣ, дрожащаго отъ нервной силы, столѣтняго старика…
Началъ я съ ружья, а кончилъ рогатиной и ножемъ; испыталъ и я затаенную страсть скряги,
