только что ей их причитания? Специально для него ведь вышивала узоры затейливые на вороте и рукавах, вязь защитную, от дурного глаза и слова. Кто ведает, может, коль успела бы она ее закончить, и не умер бы он так глупо и быстро.
Хотели деды сжечь его да по ветру прах развеять, но и тут она воспротивилась слову старших. Так и сказала им, мол, как сами в Навь отправитесь, пусть вас жгут, а он, Веслав, не желал на костре погребальном гореть, все о тихой могилке в лесу мечтал, подальше от суеты и глаз чужих. Как чувствовал, что жить ему недолго осталось.
Вдове безутешной перечить не стали, согласились старшие, хоть и нехотя. Батюшка Веслава ничего не сказал, все к кружке прикладывался. Была бы Вела послабее духом, тоже достала бы наливок из подызбицы, но знала она, что утопить печаль не выйдет, рано или поздно придется с горем напрямую столкнуться.
При жизни красивым Веслав был, кудри золотистые, глаза веселые, а после смерти осунулся весь, высох, нос заострился, улыбка спала с лица, застыло оно безразличной маской.
Сидела Вела подле него несколько ночей, плакала, сетовала, никак в толк взять не могла, почему именно в их дом беда пришла. Гадкие мысли в голову закрадывались, думала она о том, почему иные старики до ста лет доживают, а ему, Веславу, боги отвели такую жизнь короткую.
– Поди, доля его такая, – сказала ей матушка.
Но отмахнулась Вела от этих слов, зубы покрепче сжала, чтобы лишнего не ляпнуть.
Доля! Да где это видано, чтобы молодые раньше стариков помирали?!
Долго не могла она найти в себе смирение, все слезы лила да богам подношения делала, будто надеялась, что очнется Веслав, откроются глаза его ясные, щеки снова кровью нальются, но не случилось этого, так и лежал он, недвижимый, посреди горницы.
Вышло время, пахнуть в доме стало скверно, не могла больше Вела оплакивать мужа – пришла пора хоронить его.
В красной косоворотке выглядел он еще бледнее, чем прежде. В последний раз Вела прикоснулась пальцами к его вихрам, завернула тело в полотнище белое, созвала близких, и понесли мужики его в лес. Бабы следом шли, плакали навзрыд, кто искренне, кто плакальщицам подражая, а Вела ни слезинки не проронила: не было у нее сил.
Как положили Веслава в могилу, присела она подле и попросила матушку Сыру Землю принять его. Все слез ждала, но не осталось их, а как закапывать мужа начали, дождь занялся. Решила Вела, что вместо нее боги плачут, на том и успокоилась.
В дом вернулась сама не своя, все от окна к окну металась, точно надеялась увидеть, что возвратился муж, но никого на пороге не было, только тени сгущались.
Как совсем темно стало, зажгла Вела свечи, затопила печь, распустила косы, сняла поясок, присела на лавку и глаза прикрыла.
Задремала она, похоже, потому как привиделось ей, что вернулся Веслав домой, дверь открыл, вошел в горницу и огляделся. Вода с него стекала черная, ноги босые все в земле сырой, косоворотка грязная. Да и глаза его были другими совсем, не голубыми, а желтыми, как у зверя. Подошел он ближе, встал за ее спиной и ладони тяжелые на плечи ей положил.
Вздрогнула она, вскочила на ноги да принялась оглядываться. По спине мурашки поползли, руки гусиной кожей покрылись. Одна она была в горнице, догорали свечи, ветер за стенами выл, словно пес голодный.
– Чур меня, – прошептала Вела. – Чур.
Взяла она свечу, в комнатку ушла, где спали они с Веславом. Забралась под одеяло пуховое, накрылась с головой, но никак не могла забыть прикосновения рук ледяных к плечам.
Говорили деды, что негоже плакать по мертвым, что вернуться они могут, если слишком громко звать. Боялась этого Вела, боялась и одновременно желала страстно. Как жить без любимого? Как забыть руки его ласковые?
До первых петухов ворочалась она в постели, всё шаги ей чудились, дыхание чужое, но гнала Вела страхи прочь, знала, что ничего дурного с ее Веславом бы не случилось, ведь душа его чиста была, как у ребенка.
Дни потекли долгие, серые. Ни весна не радовала, ни зеленеющая трава, ни птичье пение. Ходила по деревне Вела как тень, почернела от горя. Выполняла работу свою споро, да только потеряла былой пыл, будто вся жизнь из тела ушла.
У колодца ее сторониться стали, бабки плевали под ноги, молодухи глаза отводили. Спокойно сносила тяготы Вела, старалась не мешать соседям, из дома все реже выходила. Хозяйство вела исправно, дом в чистоте держала, а когда гасли последние огоньки в деревне, убегала в лес.
Там она падала грудью на земляной холмик и горько плакала. Порой выла подобно волчице. И не было покоя в ее душе, шло время, а легче Веле не становилось.
Подруги ее, Олена и Мила, сделались единственной отрадой. Чем больше проходило времени со дня погребения, тем чаще они захаживали. Не волновали их соседские пересуды, не боялись они разгневать родных, и Вела была благодарна им за это.
В разгар лета наведались они к ней, уселись за стол, принялись сплетни рассказывать да хохотать. Сама не заметила Вела, как улыбнулась, сперва робко, а потом открыто, совсем как прежде.
– Погляди на нее, улыбается! – воскликнула Олена. – Давненько мы тебя в хорошем расположении духа не видели.
– Сами знаете…
– Знаем, знаем! – перебила Мила. – Схоронила ты любимого, но разве повод это и себя в могилу загонять? Молодая ты, вся жизнь впереди. Нехорошо запираться и от людей отгораживаться, любят тебя в деревне, старики твои скучают.
– Знаю, что скучают, – вздохнула Вела. – Но разбито сердце мое, неужто не видите? Любила я его, так сильно любила…
Тишина повисла в горнице, помрачнели было подруги, но недолго их печаль длилась.
– А пойдемте к реке? – предложила Олена. – Венки пускать будем!
– Где это слыхано, чтобы вдова венок пускала? – удивилась Вела.
– Сегодня вдова, завтра жена. – Мила толкнула ее плечом. – Ты ж первая красавица в деревне, не будешь вечно вдовствовать, если из дома выходить начнешь.
Отмахнулась Вела, да разве удержишь в руках огонь? Засобирались девицы, и ее заставили подпоясаться и причесаться. Олена косу Веле заплела девичью, а когда та возражать попыталась, стукнула ее по макушке гребешком.
– Не смей перечить нам сегодня! Пусть этот день обернется началом твоей новой жизни.
Взяли они Велу под руки и к реке повели. Много девиц туда же шли, одна другой краше: косы длинные, сарафаны белые, серьги и бусы красные, как ягоды рябины. Засмотрелась на них Вела, вспомнила, как сама такой была, и поняла вдруг, что ей всего двадцать зим. Правы были подруженьки: хочет она того или нет, а жизнь продолжается. Можно закрыться от всего бела света и до старости взаперти сидеть, а можно попытаться дальше жить. Веслав наверняка пожелал бы этого.
Приосанилась Вела, русу косу через плечо перекинула и уверенно вперед пошла. По траве плыла словно лебедь, поглядывали на нее девицы, но не говорили ничего, только шептались.
– Пусть, пусть сплетничают. – Олена махнула рукой. – Скоро все женихи знать будут, что Вела наша больше от людей не прячется.
На берегу много людей собралось: девицы у заводи, парни поодаль. Кто-то пел, другие свистели, молодые красавицы ноги белые в воде мочили и смеялись.
– Собирай цветы, покуда все не оборвали, – поторопила Велу Мила.
Разбрелись подруги, пока венки плели: Олена в одну сторону, Мила в другую, а Вела и того дальше ушла, к самому лесу. Выбирала цветы покрасивее, белые, нежные, и впервые за долгое время сердце ее было спокойно.
– А что это ты здесь делаешь?
Вздрогнула Вела, вскинула голову и увидала юношу, сидевшего на ветке. Чернобровый, черноокий, похожий на птицу, он склонил голову к плечу и разглядывал ее, прищурив один глаз.
– Ты кто такой? – спросила она. – В деревне я тебя не встречала.
– А я и не из деревни. – Юноша плечами пожал. – Темно уже, а ты цветы собираешь. Не страшно тебе?
– А тебе?
– Мне-то чего бояться?
– А мне?
Усмехнулся парень, перевернулся и повис вниз головой. Вела
