за внедрение программ профилактики и культуры предохранения. Он всегда был на передовых позициях, за исключением воспитания своего сына. Папа мой рос беспризорным баловнем, каких свет не видывал, forever baby, неспособным ни работать, ни принимать самостоятельных решений (поговорка «Ты весь в отца» про меня).
Он учился в экономическом колледже в Швейцарии, поскольку наотрез отказывался заниматься медициной, а потом дед пристроил его в какой-то жутко пафосный финансовый фонд. Папаша поуправлял там активами, да так, что некоторые позиции скатились практически до нулевых отметок, и его из фонда поперли.
С тех пор папа занимался семейной недвижимостью. Вообще, по жизни у него не было никаких серьезных достижений, если не считать того, что он оставил мою мать, когда мне было три года, а моему брату шесть, и ушел к одной пошлой девице. Хоть мы с отцом и нечасто виделись, но эти редкие встречи были весьма приятными: по обыкновению, мы нажирались с ним оба в хлам. Не сомневаюсь, что папа выпил и в то утро перед похоронами, очевидно, чтобы снять напряжение от предстоящей встречи со всеми родственниками в семейной церкви на окраине Белладжо — городке на озере Комо, который дедушка особенно любил.
Моя мать взяла на себя все хлопоты по организации похорон, будто дед был по-прежнему ее официальным свекром. Я помню, как она скорбным голосом говорила в телефонную трубку: мол, «не цветы, а взносы в фонд Рокфеллера». Мать настаивала, чтобы все, включая Амедео, а уж ее дети обязательно, явились на похороны и отдали дань уважения деду.
Я выбрал в своем гардеробе самый простой и строгий костюм — пару от Сенси, под белую рубашку с синим галстуком, и туфли Чарч, которые так нравились моему деду. Эти ботинки казались самым простым способом выразить ему мою признательность. Хотя из-за смерти деда я получил возможность отвлечься от мыслей об Аните, которая мне не звонила и никак себя не проявляла. Стало быть, туфельки пришлись ей по душе.
Брат мой был весь как пришибленный. Из-за похорон он не смог принять участие в заседании суда с очередным взяточником и потому жутко переживал, что его отсутствие притормозит стремительный взлет к карьерным вершинам. Но прежде всего братец убивался за своего кота Ламенто (важнейший приоритет в его жизни). Этого кота Пьер упорно воспитывал как домашнего пса — даже выгуливал время от времени на поводке. Ламенто не был обычным котом: он скулил, рычал, устраивал засады, никого к себе, кроме брата, не подпускал. Наверное, он приобрел эту собачью агрессивность благодаря кокаиновой дорожке, забытую Пьером на зеркальце: Ламенто слизал все до крошки. А было ему всего пять месяцев.
Даже Лола присутствовала на церемонии, хотя и не была внучкой дедушки Эдо. Моя мать хотела, чтобы девочка воспитывалась в уважении к традициям и правилам приличного общества, и демонстрировала это перед лицом многочисленной родни, собравшейся в капелле Сан-Примо.
Гроб был украшен белыми гортензиями — гордость дедушкиного сада. Катафалк вкатили при безупречном, можно сказать, ледяном, молчании. У меня, не знаю почему, мурашки по коже побежали. Я сидел на скамье между своим братом и очередной пассией моего отца — на двадцать лет моложе папаши, красивое тело, и, судя по всему, с неплохими бабками. Ну, спрашивал я себя, и какого дьявола ей сдался мой предок? Возможно, ей тоже нравилось надираться с ним вдвоем. В ряду позади нас сидели моя мать, Амедео и Лола. Я увидел, что моя сестрица явилась в ученической униформе, и меня это жутко покоробило. Я склонил голову к ее уху и спросил:
— А ты знаешь, как будет по-английски «божья коровка из глины»?
Лола подумала мгновение и отрицательно мотнула головой. Грустная и обескураженная, она напоминала в этот момент свой мобильник в стиле «гламурный металлик». И тут в этой почти виртуальной смене сцен и явлений я краем глаза заметил чудесное создание. Анита стояла в глубине капеллы, прислонившись к колонне. На ней было синее платье, волосы аккуратно убраны под изящный ободок.
Я мгновенно воспрял и обратил полный благодарности взор на ушедшего дедушку, который, испустив последний вздох, сумел организовать возвращение моей девушки. Радость моя усилилась, когда я заметил рядом с Анитой еще и Марию Соле. А вот и Беттега. Брат метнул на меня укоризненный взгляд, и я перестал вертеть головой. Тем временем дон Маралла перечислял достоинства неутомимого труженика (ох, эти песни про «неутомимых тружеников» — просто классика надгробных речей), каким был дедушка Эдо.
О дедушке я сохраняю одно воспоминание, которое действительно наполняет меня любовью к нему. Мы праздновали получение моего аттестата зрелости в Лозанне, где я окончил лицей — 58/60 по шкале Парето, а? — и дедушка после праздничного завтрака предложил мне прогуляться.
В Лозанну мы переехали, потому что мама считала этот город, как бы это выразить, более социально познавательным для нас, нежели Женева. Кроме того, намного ближе к Сан-Морицу. Мы вышли из шато де Льеролль, где тогда жили, и стали подниматься через виноградники к Сен-Сафорин. Воздух был напоен летом, пейзаж напоминал волшебную сказку, правда, немного печальную.
Я верю, что у озер есть природная способность — наполнять грустью каждого, кто ими любуется, и такое происходит даже в солнечную погоду. Возможно, эта грусть рождается от самой идеи «границы», которое присуще любому озеру: берега расположены близко друг от друга, поэтому о горизонте можно только мечтать, волны небольшие, пляжики узенькие и печальные. Может быть, именно поэтому пожилые люди так любят озера. Ландшафт успокаивает стариков, ограничивает нежданные порывы страстей. Люди видят, что тот берег не так уж и далек, воду можно пить, переплыть туда не страшно и не трудно. Хотя, возможно все эти мои мысли — не больше чем паранойя.
Сдав экзамены на аттестат зрелости, я на мгновение — на одно только мгновение — почувствовал необходимость стать взрослым, принимать решения и нести за них ответственность. Но я был однозначно не в состоянии принимать какие-либо решения. Похоже, дедушка прочитал все это на моем лице за обедом — ах, пардон, за завтраком — таким официальным! — и решил немножко оттянуть мое наперед расписанное будущее. Мы прошли пешком пару поворотов и остановились у скамейки. Дед оперся на трость и тяжело уселся.
— Смотри, парень, ты сейчас прямо как ртуть, а я угасаю, хотя недаром говорят, что нет ничего красивее заходящего солнца, как считаешь? Так вот, сегодня я хотел бы сказать тебе одну важную вещь, быть может, единственное, что я понял в этой жизни: никогда не забывай о
