ему отец. Так он сидел долго, полностью отрешившись от мира. Неистовый ветер, казалось, рвал в клочья низкие темные облака, кидал их на вершины деревьев. Сплошной гул с тяжкими стонами летел в сторону зловещего Оймякона.
Что видел молодой шаман в багрово-красных тлеющих углях нодьи, сказать трудно. Но ясно было одно, что он “ушел” в иной мир, в мир той иллюзии, в картинах которой открывалось совершенно невиданное пространство, далекое и близкое в своем фантастическом преломлении, теряющее границы реального.
Купалэн поставил к стволу лиственницы деревянного идола, воткнув его в снег, двумя палками постучал по нодье и, стоя, как делал его отец, закинув голову назад и раздвинув руки в стороны, он начал трясти свое тело, ощущая, как по спине поползли холодные мурашки подступившего страха. Он звал духов, упоминая имя прародителей. Так длилось минут пять. Страх одолевал молодого шамана, но он твердил про себя: “Ничего не бойся!”. Вдруг он почувствовал прилив тепла по обе стороны тела, представив себе, как льется раскаленное железо, согревая его. Ему стало тепло. Услышав со всех сторон удары палок по стволам деревьев, понял, что это “пришли” духи. Удары были четко слышны в общем бушующем над лесом гуле. Ему показалось, что каждый удар заканчивался чьим-то голосом. Ноги его, как ватные, уже не могли держать его тело, и он сел, закрыв глаза.
“Разговор” с духами был длинным и утомительным. Когда Купалэн, после приветствия духов, спросил давно умерших деда и бабушку о духах других родственников — он попытался увидеть их лица. Однако, кроме ощущения их явного и близкого присутствия, разглядеть он их не смог. Простившись с духами, Купалэн упал утомленный на брезентушку, постланную на толстый слой еловых веток, и тут же уснул. Тихо потрескивая, горела нодья. Над тайгой по-прежнему бушевал сильный ветер.
К рассвету ветер утих. Утро было тихое и приветливое. Где-то рядом торопливо барабанил дятел. Перед Купалэном открылась обычная и вечно новая картина зимнего утра в тайге. Все, казалось, было обычным и привычным. Но первая шаманская ночь что-то изменила в подсознании молодого шамана, но что именно, он объяснить себе не мог.
Когда совсем рассвело, Купалэн вырубил длинную тонкую палку из сухостойного дерева, подогнал с помощью ножа железную острогу, оставленную отцом в мешке из оленьей шкуры вместе с охотничьими припасами, и пошел к речке. Ниже порога, который не замерзал зимой, стоял туман. Ударяясь, перекатываясь и пенясь между камнями, монотонно шумела река. Купалэн выбрал место, топором вырубил лунку, установил из принесенных коротких жердей остов маленького чума над прорубью, покрыл его все той же брезентушкой, на которой он спал, продернул длинный шест с острогой через связанные по верхним концам жерди, залез на четвереньках в маленький “чум”.
Распустив шнур, на котором была привязана отлитая из свинца “рыбка”, он опустил ее в прорубь. Для удачи бросил в прорубь кусочек сухаря. Сидя на корточках, он подергивал левой рукой свинцовую приманку. В правой руке он держал наготове острогу над “игравшей” свинцовой “рыбешкой”. Вода была очень прозрачной. На метровой глубине хорошо было видно дно с разноцветными круглыми камушками.
Неожиданно ему почему-то припомнилась охота на уток в первых заберегах Илимпии. Тогда Купалэн, совсем еще мальчишка: ему было лет восемь, принес домой несколько убитых им уток. Не ожидая похвалы (это не принято в эвенкийских семьях), Купалэн разложил уток на полу, в глубине души радуясь своей удаче. Однако отец, взглянув на убитых уток, нахмурился и грубо обратился к сыну:
— Плохой ты охотник, — сказал он.
От такой неожиданности Купалэн сильно смутился. Он не мог понять недовольства отца, смотря на разложенных уток: селезня, острохвоста и чирков, в ярко раскрашенных весенних оперениях, и трех однотонных серых самок. Тот отодвинул трех уток в обычных оперениях, строго сказал:
— Какой же дурак научил тебя весной убивать самок?
Купалэн, поняв возмущение отца его охотничьей оплошностью, на весь век запомнил этот запрет и потом часто об этом рассказывал начинающим охотникам. Его воспоминания были прерваны появлением небольшого тайменя. Он на миг остановился у прыгающей “рыбки”, прижавшись ко дну, метнул ее хвостом и мгновенно бросился на нее. Сильно ударив тайменя острогой, Купалэн прижал его ко дну и выдернул рыбу из проруби. Выбросив тайменя на снег из палатки, он снова опустил шнур в лунку. С некоторым разочарованием он вытащил таким же образом щуку. Ее поводка была иной, чем у тайменя: она мгновенно выскочила сбоку высоко над “рыбкой” и стрелой бросилась вглубь, схватив зубами свинцовую обманку. В этот момент Купалэн ударил ее острогой. Он поймал еще двух линьков с темно-фиолетовыми плавниками и на этом закончил рыбалку. Запасы рыбы были не нужны, потому что он знал, что когда ему понадобится рыба — он ее всегда добудет.
Через два часа он, сидя у нодьи, с удовольствием ел строганину и запивал ее густо заваренной чагой.
Два дня подряд Купалэн шаманил один у костра. Ходить на охоту было близко. Непуганая дичь была рядом. Глухари, белки, олени, соболь, куница и горностай, лоси жили в непуганом краю. Эта территория, вверх по Илимпии, испокон веков была вотчиной Комбагиров, и никогда сюда посторонние люди не ходили. Соседи имели тоже свои охотничьи угодья и охотились, ловили рыбу, пасли оленей, никогда не нарушая одним только им известных границ. Печатных грамот на сей счет ни у кого не имелось — это было естественное право, по которому жили поколения эвенков. Память людская свято хранила запреты, не пытаясь их нарушить или исправить.
Из всего того, что наказывал Купалэну отец, оставляя его одного в лесу, больше всего он хотел научиться лечить. Лечить людей, собак, оленей. “Да будет так!” Он уже знал, как и какие болезни можно лечить лиственной смолой, медвежьей желчью, когда нужно колоть больные места засушенной зубастой челюстью щуки, он мог готовить лекарства из багульника, гриба мухомора... Но Купалэн знал еще мало, еще меньше умел. Отец обещал научить его лечить сном, наговорами, заговорами многие болезни. Этому когда-то учили отца его давно уже умершие родители. В лесу эвенки лечили друг друга сами, кто как умел. Но лечили только те, кто это умел. Много знали, много умели шаманы. Купалэн хотел быть шаманом. “Да будет так!”.
Он был уже охотником, рыбаком и оленеводом. Мог в день проходить по лесу по 40 и более верст. В свои 14 лет он был настоящим мужчиной. То, чему учил его отец и дед, было понятно и просто, потому что это была сама жизнь, сама правда.
