указывая на стопки огромных коробок и прочего. – Ищи наркотики!
Кот переступил на месте лапками, задумчиво глянув в ту сторону, куда указывал человек. Он мало понимал вопли и невнятные горловые выкрики бесхвостых, но эти звуки «ищи» и «наркотики», он знал так же хорошо, как и заманчивое «вискас». Впрочем, как кот Бэггинс больше полагался на чувства, которыми фонили бесхвостые. И сейчас… да, сейчас, очень важно сделать то, что хочет странный бесхвостый.
Бэггинс принюхался… потоптался, прикрыв глазки... розовый носик шмыгнул, втягивая воздух склада с его пылью и запахами… слабо. Так слабо… что… вот!
Кот неуверенно пошел вперед, лавируя между коробками, углубляясь в нутро склада, и Торин поспешно шел за ним, боясь потерять из виду. С каждым шагом запах становился ярче и кот перешел на бег, мало обращая внимание на раздражающе громкие шаги неуклюжего двунога. Запах подымался вверх… и кот резко затормозил, а после обежал колонну из нескольких огромных ящиков, поставленных друг на друга… примерившись, кот запрыгнул на край одной коробки, потом прыгнул на следующую…
Свет от странной штуки двуногого мешал и бил по глазам, и коту хотелось сердито зашипеть и свалить на глупого бесхвостого что-нибудь. Он мешал! И тут…
Кот чуть не сорвался вниз, когда воздух взорвался громом… и вскриком ЕГО двуногого.
Рыжий кот обмер, распластавшись на верхней коробке…
нет…
нет…
Сердечко кота бешено билось под мохнатой шкуркой, а глаза кота стали огромными от страха. Снизу, от основания коробок, запахло кровью… и кот задрожал, подползая к краю.
Двуног лежал на полу, прижавшись спиной к коробкам и держа в руке черную штуку.
Воздух вновь разорвал гром и человек вскрикнул, скорчившись на полу…
Из темноты вышел огромный белый двуног…
— Так-так… кого я вижу… Оукеншильд. Рад встрече!
Нога врага отшвырнула прочь пистолет Торина…
*** *** *** *** *** *** ***
… по темной улице мчался кот, рыжей молнией растекаясь в воздухе, стелясь над асфальтом тротуара.
Вперед! Туда! На помощь! Позвать!
Позади запах крови…
Кот знает куда бежать. Он помнит запах двунога, что встречался с его бесхвостым. Помнил его еду, с вязнущей белой штукой на клыках. К нему! Быстрее! Он помнит, запомнил днем, где его логово. Это недалеко. Совсем не далеко!
Коготки кота со звонким цокотом ударялись о тротуар…
*** *** *** *** *** *** ***
— … ты всегда мне мешаешь. Вечно встаешь на пути… совсем как твой младший братец!
Азог с мерзкой ухмылкой делает шаг к висящему в цепях черноволосому копу, что с ненавистью смотрит на него. Кровь из простреленной руки стекает вниз по рубахе, и запах железа и меди вязнет на губах, на языке.
Кап-кап…
С правой ноги доставучего полицейского капает кровь.
Он сдохнет. Конечно, сдохнет… может истечь кровью. Но это скучно. Слишком скучно. Азог знал одну слабость за собой – крики боли. Черт, как он это любил! Но пытать нет времени… разве что чуть развлечься со своей любимой игрушкой?
Азог ухмыляется и достает нож.
— Спой для меня… птичка!
Блеснувшее лезвие ножа врезается в рану на ноге скованного Торина и оглушительная боль, от медленно проворачиваемого ножа в плоти топит его во тьме боли и мучительный крик разрезает тишину склада.
— Пой, птичка… никто тебя не услышит!
Азог с наслаждением вырывает нож и алая кровь брызгает на пол. Он примеривается, готовясь вырвать новый вопль боли… заносит руку…
— МАУ!!!
Сбоку из темноты рыжая молния и спустя мгновение Азог отшатывается, а рыжая молния дерет его острейшими, как бритва, когтями, утробно воя и вонзая клыки в руку.
И тишину склада вновь разрезает гром…
Спустя миг на грязном полу склада лежит человек… и кот.
Оба неподвижны.
Часть 4: Ты жив, скотина рыжая!
—… Бэггинс… нет…
Черноволосый мужчина на больничной койке негромко застонал. Веки его задрожали и спустя мгновение, через силу, открылись, мутно посмотрев в белый потолок палаты.
— Убил бы тебя за твою дурость, — в сердцах проворчали рядом. — Чем ты думал, а?!
Черноволосый ничего не ответил, вновь закрыв глаза.
— Безмозглый самонадеяный… ауч!
Звонкий подзатыльник по лысой макушке оборвали оскорбления.
— Не выражайтесь, молодой человек! Особенно при своей маме!
Лысый мужчина вжал голову в плечи, опасливо покосившись на хрупкую старушку, которых в книгах характеризуют просто – «божий одуванчик».
— Бедный мальчик! Он едва жив, – запричитала старушка. – Так, а ну-ка подвинься, Двалин! Я кое-что приготовила…
— МАМА!
