— Отвечай: что произошло с принцем, когда отец выгнал его из замка?
Мы настаиваем, настаиваем. Господи боже, это ж в голове не укладывается — чтобы мальчишка не мог понять содержание каких-то пятнадцати строк! Пятнадцать строк, было бы о чем говорить!
Раньше мы ему читали — теперь мы за ним считаем.
— Раз так, сегодня никакого телевизора!
Так-так…
Да… Телевизор, возведенный в ранг награды — а чтение, соответственно, низведенное в разряд повинностей… наша находка, не чья-нибудь.
21
«Чтение — воистину бич детства и почти единственное занятие, которое мы для него находим (…) Ребенку не слишком интересно совершенствовать инструмент, посредством которого его мучают; но если постараться, чтобы этот инструмент служил ему для получения удовольствия, он скоро и без вас им увлечется.
Придают большое значение поиску наилучших методик обучения, изобретают письменные столы особой конструкции, всевозможные таблицы, превращают комнату ребенка в типографскую мастерскую. (…) Как это жалко! Средство, куда более верное, чем все вышеупомянутые, и о котором всегда забывают — это желание научиться. Дайте ребенку это желание, и можете оставить в покое ваши письменные столы (…); любая методика сгодится.
Живой интерес — вот великая движущая сила, единственная, которая ведет в правильном направлении и далеко.
(…)
Я бы добавил еще только одно, но это весьма важная максима: обычно всего вернее и быстрее добиваются того, чего вовсе не спешат добиться».
Конечно, конечно, Руссо тут не должен бы иметь права голоса, Руссо, который выплеснул своих детей вместе с водой семейной жизни! (Дурацкий припев…)
И тем не менее… он пришелся кстати, чтоб напомнить нам, что взрослая одержимость «умением читать» не вчера родилась. Равно как идиотизм педагогических разработок, отбивающих желание научиться.
А еще (слышите, как хихикает ангел парадокса?) бывает, что плохой отец исповедует превосходные принципы обучения, а хороший педагог — отвратительные. Случается, никуда не денешься.
Но если Руссо для нас не авторитет, то вот, пожалуйста, Валери (Поль) — он-то не имел никаких дел с воспитательными домами — так вот Валери, обращаясь к юным ученицам весьма строгой школы Почетного легиона в Сен-Дени с назидательной речью, преисполненной величайшего почтения к школьному образованию, вдруг говорит самое главное, что можно сказать о любви, о любви к книге:
«Милые барышни, не со словаря и синтаксиса начинается для нас Литература. Вы просто вспомните, как Словесность входит в нашу жизнь. В самом нежном возрасте, едва перестают нам петь колыбельные, под которые младенец улыбается и засыпает, наступает эра сказок. Ребенок пьет их, как пил материнское молоко. Он требует продолжения и повторения чудес; он — публика неумолимая и совершенная. Одному Богу известно, сколько часов я потратил, насыщая волшебниками, чудищами, пиратами и феями малышей, которые кричали „Еще! Еще!“ своему изнемогающему отцу».
22
«Он — публика неумолимая и совершенная». Он изначально — хороший читатель, каким и останется, если окружающие взрослые поддержат его энтузиазм, вместо того чтобы доказывать себе свою состоятельность, поощрят его желание учиться, прежде чем вменят ему в обязанность заучивать, будут сопутствовать ему в его усилиях, а не подкарауливать на повороте, согласятся жертвовать вечерами, вместо того чтобы стараться выиграть время, заставят заиграть настоящее, не потрясая угрозой будущего, не позволят себе превратить в повинность то, что было удовольствием, будут поддерживать это удовольствие, пока он не воспримет его как долг, заложат в основание этого долга бескорыстие всякого приобщения к культуре и сами вновь найдут радость в этом бескорыстии.
23
А радость чтения совсем рядом. Вернуть ее легко. Нужно только не ждать, чтобы прошли годы. Достаточно дождаться вечера, войти, как бывало, к нему в комнату, сесть на кровать и возобновить наше общее чтение.
Читать.
Вслух.
Даром.
Его любимые сказки.
Стоит описать, что с ним будет происходить. Поначалу он ушам своим не поверит. Пуганая ворона боится сказок! Натянув одеяло до подбородка, он настороженно замрет, ожидая вопроса:
— Ну, что я сейчас прочел? Ты все понял?
Но мы не спрашиваем. Не спрашиваем ни о чем. Мы просто читаем. Даром. Мало-помалу он расслабляется. (Мы тоже.) Постепенно к нему возвращается выражение мечтательной сосредоточенности, и мы узнаем его привычное вечернее лицо. А он узнает нас. По голосу, снова нашему. Наконец-то.
И, может быть, в первые же минуты он уснет, почувствовав такое облегчение…
На следующий вечер мы снова вместе. И читаем ту же сказку. Да, скорее всего, он попросит почитать ему ту же самую, желая удостовериться, что вчера ему не привиделся сон, и будет задавать те же вопросы в тех же местах — ради удовольствия услышать от нас те же ответы. Повторение успокаивает. Оно — свидетельство близости, само ее дыхание. Ему очень нужно вновь обрести это дыхание. — Еще!
«Еще, еще…» по большому счету означает вот что: «Ведь, значит, мы с тобой любим друг друга, раз нам достаточно без конца перечитывать одну сказку!» Перечитывать не значит повторяться, это значит давать каждый раз новое доказательство неутомимой любви. И мы перечитываем. Его день остался позади. Вот мы здесь, наконец-то вместе, наконец-то по ту сторону. Вернулось таинство Троицы: он, книга и мы (в любом порядке, ибо в том и счастье, что невозможно расположить по порядку элементы этого сплава!)
И так — пока он не позволит себе высшее удовольствие читателя: пресыщение текстом, и не потребует перейти к другому.
Сколько же вечеров мы потратили, вновь отпирая двери воображения? Раз-два — и обчелся, вряд ли больше. Ну, допустим, еще несколько. Но игра стоила свеч. Он снова открыт любому повествованию.
Между тем в школе продолжается процесс обучения. В беспомощном бормотании его школьных чтений прогресса пока не наблюдается, но не будем паниковать, время работает на нас, с тех пор как мы перестали стараться его выиграть.
Прогресс, тот самый пресловутый «прогресс» обнаружится на другом поле, в самый неожиданный момент.
Как-нибудь вечером, пропустив строчку, мы вдруг услышим:
— Пропускаешь! — А?
— Ты пропустил кусок!
— Да нет, что ты… — Дай!
Он возьмет у нас книгу и победоносно ткнет пальцем в пропущенную строку. Которую при этом прочтет вслух.
Это первый знак.
За ним последуют другие. Он повадится перебивать нас:
— Как это пишется? — Что?
— Доисторический.
— Дэ-о-и-эс…
— Дай посмотрю!
