москвичей заядлые театралы. Все билеты заранее проданы для комсомольских культпоходов.
С хрена ли? Понты голодранцы колотят? Сейчас Вам не старый режим, когда императоры из балерин подбирали себе любовниц, сейчас даже великие советские вожди любят простых комсомолок из ФЗУ. Этаких комсомолок-мукомолок, «строительниц лучшего будущего», непременно в красно-коммунистических тонах.
Впрочем, театр создавал непередаваемое ощущения праздника. Из другой жизни. «Жили ж человеки в восемнадцатом веке!» Кругом много позолоты, зеркал, яркого красного бархата. Люстры опять же красивые. И настенные светильники-кенкеты. На грани чуда. В советское время театры, музеи и киноленты стали миражами «красивой жизни» для обывателя, жившего в тесноте и чаду коммунальных квартир. Как говорил один одессит, попавший в Париж и посетивший на кладбище могилу Ротшильда:
— Н-да! Живут же люди!
Недаром же «верные ленинцы» уже подсчитали, что Большой театр «ежемесячно съедает оклады четырех тысяч учителей и учительниц СССР». Оттого Большой театр следует закрыть и уж во всяком случае его не посещать. А в газетах периодически указывали, «скучно в Большом — чужды „селькору“ золотопогонники и буржуазные дуэли». Но народ упорно требует зрелищ.
В мой приход в Большом давали какую-то сущую муру. Балет «Золотой век» Шостаковича. Главные партии исполняли какие-то Редель и Хрусталёв. «Работающие» под толстым слоем грима. На их перемазанном косметикой лицах навек застыло выражение «не мешайте работать, суки!»
Говорят, когда Хрусталев в балете «Турксиб» танцевал в сцене, как старый киргиз встречает паровоз, сделав тридцать два фуэте подряд, и это было так прекрасно, что весь зал Большого плакал навзрыд. Хотя, если честно признаться, чаще всего самыми громкими аплодисментами тут публика встречает банальную фразу: «Кушать подано!»
А в гардеробной театра, предупреждая грядущее возмущение масс из-за пропажи личных вещей, на стене висел криво пришпандоленный плакат, где большими неровными буквами было написано «Администрация театра ответственности за сохранность оставленных в гардеробе вещей не несет!» Рай земной да и только!
Рядом, в фойе, под милым плакатиком «Не плевать на пол», просвещенная московская публика горячо спорила на тему «Пил ли Сократ водку?». Страсти так и кипели. Затем внимание жаждущей знания просвещенной публики отчего-то привлек венецианский дож. Здесь мнения знатоков разделились. Между понятиями «дождь» и «морж».
— Вот Антанта-то что творит! — воскликнул один из ценителей прекрасного.
Впрочем, скоро все сошлись во мнении, что ведущей величиной мировой литературы всех времен и народов является советский пролетарский поэт Аркадий Паровой. Новый наш Пушкин.
Ну что Вам рассказать о постановке? Я не ценитель балетов, и понял только, что в этом маразме сущее зомбирование масс предусмотрено по сюжету. Тут не надо быть Эйнштейном. Если ты увидишь за рубежом негров, китайцев и собак, то им надо помогать. Так как они наша главная надежда и опора.
Короче, халтура голимая. Примитивный бред. Ария Чижика из оперы Пыжика. То-то бедные негры с пухлыми, заплывшими от жира рожами в будущем нам служат верной опорой! Хотелось орать благим матом: «Товарищи, Вас обманывают!»
Прибавлю, что действие все время перемежевалось взрывами петард, крысиными бегами, дождями из искусственных цветов. И вставками в стиле «Сошью платье из батиста — полюблю я коммуниста». Что приводило к репликам из зала:
— Хорошо поет, собака. Убедительно поет!
В финале всего этого действа, под бурные овации зала, на сцену Большого театра, взятого на буксир пролетарскими писателями, сверху спускалась на канатах громадная карта. На ней электрическими точками сверкали главнейшие опорные пункты сталинского плана индустриализации. Здесь были отмечены новые электростанции, шахты, заводы, железные дороги, совхозы-гиганты, нефтяные промыслы. Вот здесь, где сейчас пустыни и болота, будет металлургия, здесь совхозы, а здесь Волго-Донской канал. А там — рудники, а вот там — автомобильный завод.
Ощущаешь себя прямо на ежегодном гала-концерте, при награждении премиями МУЗ-ТВ.
А с другой стороны подумаешь, что оперу Пуччини «Тоска» превратили в авангардное произведение " В борьбе за коммуну" ( отчего сам Пуччини, этот недобитый фашист итальянский, получив такое удивительное известие, скоропостижно умер) и понимаешь, что сейчас не время быть привередливым. Не надо жаловаться на репертуар. Он ведь утвержден Пролеткультом. Ибо в «Травиате» и «Демоне» идеологии никакой. В отличии от произведения Прокофьева «Стальной Скок». Одно пение. И это плохо.
Так вот, на второй день в правительственной ложе показался Сталин. Самолично. Я, как благовоспитанный парень, брал непопулярные места сбоку сцены (в партер — ни-ни), поэтому в основном глазел не на балет, и не на ножки балерин, а на зрительный зал. Но разглядывать вождя в театральный бинокль все же постеснялся. Тп-ру! Стоять, Зорька!
Мало ли, еще охрана прицепится? Кто ты и зачем разглядываешь великого человека? А не готовишь ли ты покушение? А оно мне надо, оправдываться? Но все же, скользя взором туда и обратно, мне удалось хорошо разглядеть товарища Джугашвили.
Сказать мое впечатление? Я был в шоке. Жизнь полна сюрпризов. Нам везде показывали вождя как гордого, статного и величественного человека. Внушающего если не благоговение, то по крайне мере уважение.
Картины, фильмы, спектакли — все шло в одной струе. Для создания необходимого образа. А я увидел перед собой, вместо «большого и страшного джЫгита», маленького сухонького человека, с плохо действующей одной рукой и почерневшим от забот и тревог лицом. Величественности в нем не было ни на грош. Как говорится, любого короля играет свита.
И еще одно свежее московское впечатление. В этот раз я ехал в Москву налегке. Без обычных змей и чемоданов. И никакого товара не везу. Пуст, как вывернутый наизнанку карман. А осенние вещи для бывших польских земель, на выброс, я решил прикупить сразу в Москве. Чтобы не вести засаленные плащ из брезента и ватник через половину страны. Делов-то: сходить на толкучку и подобрать себе необходимые б/у шмотки?
Но оказалось, что ни на толкучку, ни на рынок мне ходить не надо. В каждой избушке свои погремушки. Все вполне цивилизованно. Об этом я нигде никогда не читал, это не афишировалось, но сейчас в Москве расплодились многочисленные ларьки и магазинчики, в которых хозяйственно продавали имущество арестованных людей и целых семей.
Там можно было найти все, кроме, естественно, дорогих вещей: плохонькую мебель, одежду, уже поношенную обувь, мужское, женское, даже детское белье, примусы и керосинки, лыжи, велосипеды, репродукторы, детские игрушки, музыкальные и слесарные инструменты, патефоны, граммофонные пластинки, посуду, столовую и кухонную, даже с прилипшими остатками пищи, сковородники, ухваты, самовары, чайники, половики…
Это было все, что осталось от когда-то живших в этом городе людей, убывших «в неизвестном направлении», может быть, единственное, что вообще могло напомнить об их былом
