бабушка какая-нибудь стоит, милостыню просит, говорил: «Мам, давай поможем», когда рекламу с больными детьми показывали: «Мам, давай пошлём денег».
– Какие у вас сейчас отношения с Марком?
– У него переходный возраст. Раньше он от меня просто не отходил и спали вместе, а сейчас взрослеет, меняется, никогда ни на что не жалуется. Когда находит друзей для общения, я ему вроде бы не нужна: «Всё, пока, я занят». Но когда что-то случается, сразу мне звонит. Конечно, таких близких отношений уже нет, но про девочек, про дискотеки – это он мне всё рассказывает: «Мам, вот я с девочкой танцевал, она, правда, в седьмом классе учится, старше меня на три года». Я говорю: «Ну зачем же ты старух выбираешь?» А он: «Мам, ну ты чего?»
– А как Марк в «Шередарь» попал?
– В своё время я обращалась к юристу из «Подари жизнь» по поводу гибели мамы – нужно было с документами разобраться. Потом нам из «Подари жизнь» позвонили, спросили, не хотим ли мы в реабилитационный лагерь поехать. Предложили поездку в «Шередарь», когда Марку было семь лет. А во второй раз, ему было уже десять, он туда сам зарегистрировался, потому что у него воспоминания хорошие остались. Очень, конечно, здорово там. Марку вообще не хватает интересного общения. Домой из школы приходит и сидит в компьютере. В их школе, действительно, приходишь на родительское собрание – и можно в этих бесконечных коридорах заблудиться, а потом дети, как мне кажется, особо там и не учатся, уровень преподавания слабый, не сравнить с лесной школой и со школой на Зоологической.
– Юля, Марк с дедом сейчас общаются?
– Мы сейчас не особо часто в Тулу ездим. Конечно, я понимаю, сорок пять лет прожить с моей мамой и остаться одному… но он мне много неприятностей наговорил: «…если бы не ребёнок, она бы была жива…» Причём изначально, пока Марк с мамой в больнице лежали, отец приезжал из Тулы в больницу, просто чтоб за руку Марка подержать, и уезжал обратно. Когда Марк у них жил, конечно, они друг к другу привязались – и гуляли, и на санках, и конструкторы, фактически он полностью заменил Марку в какой-то момент отца. А когда мамы не стало, каждый день начал ходить на кладбище, я до него подолгу не могла дозвониться. Для него, конечно, это был шок. Сейчас уже привык, летом на даче пропадает, но всё как-то… как будто уже сам собирается умирать и ничего ему не надо. Раз в месяц обязательно его проведываю, но если едем с Марком, то приезжаем и уезжаем одним днём.
Мы не заметили, как проговорили с Юлей больше часа.
В вестибюле Морозовской толпа родителей. Юля берёт в окошке регистратуры два пропуска, проходим через турникеты с охранником, идём по территории в терапевтический корпус. По дороге Юля показывает мне старое здание с 14-м отделением, где восемь лет назад лежали Марк с бабушкой. Я молча киваю. Сейчас почти достроен новый корпус, онкология Морозовской переедет туда. Там, конечно, будут иные условия для детей и родителей. А тогда – один туалет и одна душевая на всё отделение в конце коридора… У меня рождается мысль встретиться и поговорить с заведующим 14-м отделением, поместить разговор с ним в книгу. Ведь легендарная Морозовская – одна из старейших детских больниц Москвы, с глубокими традициями, построенная на средства московского мецената, что в контексте книги очень символично.
В терапевтическом корпусе поднимаемся на лифте в отделение эндокринологии, заходим в палату. Палата крохотная, с четырьмя кроватями и дополнительной узкой лежанкой (для одного из родителей). На кровати напротив двери под капельницей лежит худенький красивый мальчик – приветствую его рукой, в ответном приветствии он поднимает свободную руку. У мальчишки бледное, с тонкими чертами, абсолютно взрослое лицо. В палате жуткая духота, закупорены все окна. Открыть их невозможно, потому что детей продует – все кровати вплотную приткнуты к окнам. В закутке слева от двери крохотный столик – там за ноутбуком сидит Марк. Увидев Юлю и меня, встаёт. И вправду, очень рослый. Они с Юлей целуются, Юля знакомит нас, мы пожимаем друг другу руки (ладонь у Марка мягкая, совсем ещё детская), втроём садимся на свободную кровать в другом углу палаты.
Я вкратце рассказываю Марку об идее книги, о том, что встречаюсь с детьми именно от семи до четырнадцати, потому что второе семилетие жизни – очень важный этап, когда в юном человеке многое меняется, открывается новый взгляд на действительность, на взаимоотношения в социуме (детские сады не считаются). Марк понимающе кивает и быстро подключается к разговору. Для меня его быстрое подключение дорогого стоит, с облегчением про себя выдыхаю и спрашиваю:
– Вот ты в «Шередаре» был два раза, в семь и в десять лет, как считаешь, «Шередарь» в чём-то помог тебе после болезни адаптироваться в мире?
– Мне там понравилось. Самое прикольное то, что во всех других лагерях ешь, что приготовят, ты ничего не решаешь, а в «Шередаре» можно выбрать курицу или блинчики и берёшь, сколько хочешь. Потом ещё было прикольно – мы там готовили пиццу, но это было перед ужином, и, естественно, все такие объевшиеся уже пиццы, после никто не хотел ужинать. Я выпил там сок и съел не помню ещё что, котлетку вроде. (В этом, казалось бы, ответе невпопад столько искренности, что я не пытаюсь прервать Марка, напротив, утверждаюсь в мысли, что удовольствие от еды – одна из наилучших адаптаций переболевшего ребёнка. Но тут Марк переключается сам.) Общение там было очень хорошим, конечно. Я общался не только со своим отрядом, с ребятами из других отрядов. Во второй раз был в мае, мы там на байдарках и каноэ плавали. Мы даже снимали полноценный фильм, у нас был кинематографический кружок – сами придумали сюжет, снимались в специальных костюмах, нам их там выдали.
(Как же это важно! Не бесконечные сострадательные охи над переболевшим ребёнком, не противопоставление его здоровым детям, а сплав на байдарках. Всякий ли здоровый ребёнок сегодня знает, что такое каноэ или байдарка?)
Дальше мы с Марком говорим о лесной школе, что у «Шередаря» с лесной школой разные задачи.
– В «Шередаре» мы не учились, мы активно отдыхали. А в лесной школе, скажу честно, мне как человек нравится Виталий Александрович, наш учитель по истории. Можно на его уроках посмеяться, и хорошо объясняет.
– А про свою московскую школу что можешь сказать?
– Могу сказать – всё плохо. Всё как-то однообразно. Например, в лесной школе
