— Вы очень долго думаете, — почти равнодушно произнес он.
— Идем! — жестко сказала она и подобрала платье, как бы собираясь ступить на лед.
Из раскрытых дверей в комнаты Надежды слышались громкие аплодисменты и покрывающий их знакомый прозрачный смех.
Виноградов замедлил шаги и, дотронувшись до руки Янишевской, сказал:
— Я раздумал. Когда-нибудь в другой раз.
Она пошатнулась и едва нашла в себе силы прошептать:
— Как бы мне хотелось убить вас.
— Я вас вполне понимаю, — сочувственно проговорил Виноградов и отошел.
Муж Янишевской, в застегнутом на одну нижнюю пуговицу сюртуке, с развязавшимся галстуком и повисшими мокрыми усами, загородил ему дорогу и сказал:
— А я уже пьян. Каналья Тон выставил коньяку десять тонн. А? Каламбур? Понял? Подожди. Ты — свинья. Я на тебя зол. Удрал, ничего не объяснив толком. Впрочем, извини, ты, брат, все-таки — единственный порядочный человек. Уехал — значит, надо… Подожди, успеешь, — говорил он, притискивая Виноградова к стене, — скажи, по старине, какую-нибудь жестокую правду…
— Жестокую? — засмеялся Виноградов. — С удовольствием: твоя жена только что хотела отдаться мне. Но я раздумал и теперь не знаю, когда это будет.
— У-у, — как-то странно промычал Янишевский и махнул рукой, — ну, еще что-нибудь.
— Изволь: уезжая, я украл у тебя книгу «Народы России» и продал ее букинисту за пятьдесят рублей. Книга довольно глупая и тебе совершенно не нужна, но весит по крайней мере пуд. Если ты будешь издыхать с голоду, уж так и быть, достану пятьдесят рублей и отдам.
— Еще.
— А еще: мне с тобой скучно, иди — пей.
В кабинете профессора, в столовой и даже в рабочей комнате Надежды на узких столах весь вечер стояли закуски, вина и фрукты и незаметно сменялись горячие блюда в закрытых серебряных судках. Общие ужины ради оригинальности были давно выведены из обычая молодым Тоном, а старик, равнодушный или притворяющийся равнодушным, не протестовал. Его гости — отставные министры, бывшие губернаторы, почетные опекуны — оберегали свои ветхие желудки и пили за картами один чай. И Виноградову было досадно, что общество разбрелось по разным углам и что нет никакой возможности видеть и слышать одновременно всех. Уже наступал тот особенный, жгучий и блаженный для Виноградова предел, когда с его мозга спадала последняя трусливая, рассудительная пелена, и жизнь становилась похожей на обманчивый, минутный сон. И с затемненными, как во сне, глазами он блуждал по комнатам, как по неведомому лабиринту, весь в предчувствии чего-то возможного сию минуту, сейчас. И плыла навстречу его взору двойная, параллельная жизнь внешней придуманной лжи и тайной, всеми чувствуемой правды, могущей в одно мгновение захватить кучку собравшихся людей и бросить ее в припадке безумной радости на пол.
Виноградов разыскал в одной из гостиных Надежду, наклонился к ее уху и сказал:
— Я вам хочу показать много интересных вещей. Давайте походим вместе, только сделайте вид, что у нас с вами очень важный деловой разговор. Тогда нам не помешают. Хорошо?
Она вскинула на него свои ясные, доверчивые и любопытные глаза, улыбнулась и спросила:
— А это не очень страшно?
— Конечно, страшно, иначе бы я не позвал вас.
Глава третья
Трудно было понять, кто настоящий хозяин громадной, заставленной вещами квартиры — вещи или живые люди?
С ненужной осторожностью, чуть ли не на цыпочках ступали по коврам и в неудобных, придуманных позах, раздвигая фалды сюртуков и откидывая в сторону подолы юбок, садились на хрупкие диванчики и стулья. Боялись поставить на полированную мозаику или на розовый мрамор стаканы с чаем. Стоя у закусочных столов, затрачивали невероятное количество энергии для того, чтобы справиться с маленькими кусочками какого-нибудь сига или омара, а уронив эти кусочки на пол, незаметно подпихивали их куда-нибудь подальше ногой. Трусливо оглядевшись по сторонам, вдруг закидывали голову и с безумной яростью запускали зубочистку в рот. Ненавидели всей душой и мысленно ругали самой площадной бранью соседа, заслонявшего дорогу к вазе с зернистой икрой, или даму, с кокетливой улыбкой просившую передать как раз намеченный остаток закуски.
Приват-доцент, красавец мужчина с поэтически бледным лицом, вьющимися волосами и золотистой бородкой, спрятал в задний карман сюртука большую грушу, чтобы съесть ее на сон грядущий, по возвращении домой. Студент в безукоризненном мундире с необычайно высоким воротником, придав небрежно-задумчивое выражение глазам, прошел в соседнюю гостиную и незаметно вытер руки о дорогую шелковую портьеру.
— Зачем вы мне показываете все это? — идя с Виноградовым под руку, говорила Надежда. — Зачем вы тратите наблюдательность на такие маловажные вещи? Разве этим исчерпывается человеческая душа?
— Представьте себе, что очень часто, и притом до самого дна. В особенности когда заведомо чуждые друг другу люди собираются вместе. Но это, конечно, не все, и мы с вами еще не докончили нашего обхода.
В кабинете старика Тона уже прекратилась игра в винт, и четверо генералов — один военный и трое штатских, — докуривая сигары, медлили уходить домой. У военного было розовое, улыбающееся младенческое лицо, опушенное седыми, похожими на беленький детский чепчик волосами, и, разговаривая, он похаживал на одном месте и выделывал руками какие-то по-детски ласковые и доверчивые жесты.
— Знаете, о чем мечтает этот кроткий человек, давно перезабывший названия самых обыкновенных предметов, машинально играющий в винт, машинально носящий мундир и машинально лижущий руки своей собственной грубой кухарке, укладывающей его спать? Ну, конечно, о теплой чистенькой постельке, и вот, чтобы как-нибудь разогнать сон, он топчется на одном месте и размахивает руками. И если бы здесь никого не было, я бы вам показал, что его можно посадить к себе на колени и погладить по голове. Это совсем ручной засыпающий голубь, а не старый боевой солдат. Спрашивается, для чего он пришел сюда и как ему не стыдно на старости лет лгать и притворяться? Теперь посмотрите на остальных. Вот этот, действительно равнодушный, с рыжей бороденкой и грязными руками, страстно ругает Государственную Думу исключительно назло двум другим, которые, в свою очередь,
