— Почему у меня кружится голова, — почти не слушая ее, говорил вдруг побледневший от радости Виноградов, — ведь я предвидел этот конец. Чему же я так рад теперь?
— Вы радуетесь моему горю?
— Ну, конечно, — смеялся он и продолжал: — Да разве у таких, как мы с вами, может быть горе? Ведь мы же с вами путники, идущие мимо… Курсисточка моя! — вдруг вспомнил он когда-то умилявшее его слово. — Ничего я не хочу советовать. Пойдемте в зал, за кулисы, куда хотите. Вы сами поймете, что нужно делать.
Но она не могла вернуться назад, водила его по аллеям, висла на его руке, смеялась, как пансионерка, вырвавшаяся на свободу.
— Подождем антракта, — говорила она, — я хочу еще побыть с вами. Все равно его окружает толпа, и он не скоро обо мне вспомнит. Хотите сегодня ужинать у нас? Поедет много народу. И вообще, отчего бы вам не приезжать к нам?
— Отчего?
— Ну да.
— Это не понадобится, — таинственно, с внезапно сложившимся решением произнес Виноградов.
— Почему?
— Не скажу.
Надежда уже медленно шла с Виноградовым под руку, прижималась к нему плечом и говорила:
— Что за глупости? Кому не понадобится? Мне или вам?
— Никому, — с той же таинственностью отвечал он.
— Да говорите же!
— Скажу за ужином. Хорошо?
— Ну, Бог с вами.
С тех пор, как перестал нуждаться Виноградов, а после свадьбы Надежды получил уже прочную привычку к красиво сшитому платью и тонкому белью, он стал вообще заниматься своей наружностью, подстригать бороду, душить дорогими духами платок. Он вспомнил об этом и засмеялся, когда Надежда чуть-чуть плутовски поглядела на него и спросила:
— Сколько стоит ваша панама?
— Ура, ура! — отвечал он. — Кажется, я вам уже нравлюсь.
— А может быть, я давно влюблена в вас, — смеясь сказала она.
Они стояли у ограды над заливом, и ласковое дыхание невидимого Божьего очага веяло им прямо в лицо. Лучистый зеленоватый свет шел от высоко стоящего лунного серпа.
— Посмотрите на меня прямо, — полусерьезно-полушутя говорил Виноградов.
Она посмотрела. Он сказал строгим, приказывающим тоном:
— С сегодняшнего дня вам должно быть ясно, что вы никого не любили, кроме меня.
Она недоумевающе, покорно улыбалась. Он снова взял ее руки.
— Ведь ты же давно моя жена, — страстно продолжал он, ведь я же люблю тебя, я давно завоевал тебя, отрекшись от тебя один и другой раз, я выстрадал и свою, и твою любовь.
В одно мгновение зажглась ее любовь. Ближе, лучше, нужнее не было у Надежды человека. Какими окольными путями шла она к нему. Да нет же, нет, она раньше не любила его! Почему же любит теперь?.. Странную застенчивую сказку читал Виноградов в ее сияющих зеленых глазах, похитивших последние бледные лучи ночного неба, — сказку сомнения, радости, искреннего удивления, доверия, обычного нерастраченного любопытства.
— Что же делать? — опять спросила она, уже совсем беспомощно оглядываясь по сторонам.
— Уйти, — просто сказал он.
— Но как, куда?.. Ах, я не хочу объяснений, слов…
— Не надо их.
— Не надо? — уже догадываясь спрашивала Надежда. — Значит…
Он договорил:
— Значит, сейчас, сейчас, сейчас… Сделаем так, как мы умеем… Ах, как хорошо, как весело жить!..
— Неужели не нужно дожидаться антракта? — смеясь своим прозрачным и четким смехом, спрашивала она. — Я сейчас, подожди меня здесь.
Она убежала и через минуту вернулась в легком длинном пальто и в гладкой соломенной шляпе.
— Готово, — волнуясь говорила она, — никто не видел, идем.
Они осторожно прошли боковой аллеей и потом, совсем крадучись, на цыпочках, — узенькой деревянной галерейкой.
— На вокзал! — отрывисто крикнул Виноградов вознице-финну.
