он, а девчушка стоит на носу лодки в охотничьей, сторожевой позе и вскидывает багор и всаживает его не хуже отчима. И с тем же спокойствием травит бечеву, а потом бьет без промаха мушкаром. Позже она сама возила рыбу на жиротопню и умела с достоинством сбыть ее, и хозяин жиротопни, говорят, давал девчушке не двугривенный, а четвертак за пуд.
Годам к шестнадцати она была рослая красивая девушка. Труд, которым она ежедневно занималась, не смирил ее легкую поступь; укрепив ее плечи, ничего не смог поделать если не с хрупкостью их, то хотя бы с видимостью хрупкости, которая так мило значилась под покровом ее свободного туникообразного платья. Лицо она не берегла от солнца, и загар покрывал его, но какая-то неподатливая нежность в ее чертах словно не давала загустеть загару.
Именно тогда она начала замечать охоту за собой — сперва то были взгляды, на первой поре просто любопытствующие, скорее рассеянные, чем точно обозначенные в какое-либо желание, затем жадные, бескомпромиссные, они скользили по ее телу, сверкали из щелей в заборах, пронзали кустарниковую чащу вблизи речки, где она купалась с подружками; потом слова, облаченные то в заискивание, то в нежность, то в похабщину; выйдя за полночь с посиделок в сопровождении хозяйки и подружек, она чувствовала в застойном, сонном воздухе улочек дыхание, чреватое безумным налетом, бешеной скачкой, стыдом и болью.
Недели за полторы до сабантуя в деревне начинали готовить коней для скачек, сборщики подарков с ведерками для яиц и длинным шестом начинали хождение по дворам. И как бы ревностно ни делились дома между сборщиками, каждый из парней сворачивал к бедной избе ее отца, уже обремененный едой, с отягченным шестом, к которому были привязаны вышитые полотенца, тюбетейки, холщовые рубашки. Случалось, сойдясь возле ее калитки, сборщики молча уходили за огороды, бережно складывали добро, собранное по дворам, и начинали остервенело тузить друг друга, пока мужики не разнимали их и не разводили по домам.
Вскоре отчим умер. А примерно через неделю глубокой ночью на ее избу был совершен налет. Трое или четверо парней вынесли ее, завернутую в попону, но во дворе она выскользнула, сшибла одного, второго и убежала в избу. Те кинулись в истовом старании настичь, сломить: каждый хотел быть причастен хотя бы к похищению, хотя бы к тому, чтобы увидеть ее поражение и навсегда успокоиться. В то время, пока они, сшибаясь в сенях, ломились в запертую дверь, она выскочила в окно и подожгла во дворе кучу соломы. И они увидели ее уже в ярком свете, с оглоблей в руках, безмолвную и непреклонную. Пусть бы она закричала, завизжала, и пусть бы они убежали — и тогда бы они, может, были удовлетворены. Но она не издала ни звука, и, когда они кинулись на нее, она так же молча отбивалась до тех пор, пока они не бежали с позором.
С соседями она потушила пожар. Наутро, направляясь за водой, она увидела Юсуфа, сына богатого сельчанина. Он вел коня на водопой, сильно хромая и пряча лицо, отмеченное синяками…
Она была в той поре, когда девушки не задерживаются в отцовском доме. Но к ней, безродной и нищей, никто сватов не засылал. Человека, к которому она могла бы уйти сама, не было, пока не было, потом наверняка пришел бы он, тот единственный, но покуда он придет, она знала, ее похитят — пусть не Юсуф, но кто-то другой, и ей никуда от этого не деться. Она признавала силу парней, за которыми был вековечный опыт и предощущение того, почти первобытного чувства победы, обладания, равного почти геройству. А за ней — инстинктивная готовность подчиниться, смириться… И она пробыла-таки у Юсуфа в плену три дня.
Она не далась ему и в первую, и в последующие ночи и потребовала: «Отпусти меня». — «Я буду твоим мужем», — ответил он. «Какой же ты муж, — будто бы ответила она, — если — вот уж вторая, или там третья, или четвертая ночь — а ты не можешь взять меня».
Неизвестно, что было дальше. Известно только, что бай, которому вовсе не хотелось женить сына на нищенке, сам увез ее из села и отдал в то заведение…
Хлеботорговец Спирин отвел Хемету и Донии под жилье один из своих амбаров. Привередничать им не приходилось, да и давно ли тому Хемету крышей было небо, а постелью полынная земля, а тут — бревенчатый, с чистым духом амбар.
Тут, если хотите, — еще одна история, точнее, продолжение истории единоборства Хемета с яушевским отпрыском. (Единоборство — так могло показаться только Хемету, жаждущему неуступчивости, уверенности в себе, алчущему доказать это любому, даже самому Яушеву.)
К тому времени умер старик Яушев, и сынок его принял дело. И начал с чудачества, чтобы переплюнуть покойного отца, который, бывало, прикуривал от десятирублевой ассигнации или теми же десятирублевками растапливал самовар. Так вот, узнав, что Хемет живет в амбаре Спирина, он стал встречать за городом подводы с хлебом и, заплатив по рублю за пуд, направлял их к Спирину, говоря, что остальное — еще вдобавок по рублю — доплатит Спирин. Крестьяне подъезжали ко двору Спирина и просили рубль за пуд, а на базаре пуд хлеба стоил полтора рубля, так что Спирин пошире открывал ворота.
Что ни день, то полон амбар. Если даже у хлеботорговца было десять амбаров, то в конце концов только девять дней, начиная с того, как заполнился первый амбар, — только девять дней оставалось Хемету жить в новом жилище. На десятый день амбар наполовину был засыпан зерном, и Хемет с женой подвинулись со своим скарбом, а потом в уголок пришлось собирать и утискивать вещички, а уж потом, говорят, пришлось Хемету во дворе сооружать шалаш.
Он всерьез считал, что Яушев-младший бросил ему вызов, и он испытывал, наверно, удовлетворение оттого, что сможет потягаться с ним в остроумной отместке. Однажды он остановил свою подводу, груженную зерном, рядом с автомобилем Яушева, стоявшим у подъезда банка. Спокойно ссыпал зерно в автомобиль и выбежавшему ошеломленному купцу будто бы сказал:
— Вы перестарались, эфенди. Именно одна подвода оказалась лишней и не вместилась в амбар, можете поверить.
Он сел в подводу и тронул коня.
Долго ли, коротко ли, а подкопилось у Хемета деньжонок, и он построил новый дом. И теперь, в новом доме, ему куда приятнее было вспоминать, как они жили в амбаре и как Яушеву взбрело в голову жестоко подшутить над ним, да сам же он и оказался посмешищем, когда довелось прокатиться по городу с полным кузовом зерна.
