мама, нисколько не успокаивало мальчика. Он пребывал на планете, где регулярно происходили какие-то катаклизмы. Существование человека была своего рода генетической случайностью. Мир вращался в непостижимой бесконечности, и каждая форма жизни являла собой хрупкий эксперимент.
В подростковом возрасте Арки прописывали различные седативные препараты, но ни одному из них не удавалось в должной мере притупить или обмануть сознание. Когда юноше было шестнадцать, не стало мамы. От чего умирают женщины, которые каждый вечер перед сном пьют ромашковый чай, верят в невидимые силы, а перед завтраком играют этюды Шопена? От упавшего во время грозы дерева.
Арки развеял мамин прах в розовом саду крематория. Этот песок, в который превратились ее кости и кожа, не имел отношения к той, которую он помнил. В нем не было ее музыки. Ее надежд на сына. Вещей, с которыми она не соглашалась. Вещей, из-за которых они спорили.
Так утвердилось его одиночество. Юноша переехал жить к родителям отца. Все произошло очень быстро. Перед тем как продать дом, дедушка и бабушка приехали, чтобы помочь внуку собрать все необходимое. Арки уложил в сумку вещи, обернутые вокруг пластинок, которые он коллекционировал; попрощался с домом и извилистой дорожкой, которая шла мимо его школы и магазина натуральных продуктов, где он работал, таская ящики с органическими фруктами и овощами, упаковывая миндаль, взвешивая гранолу. Прилетели в Лос-Анджелес, и на пути в Санта-Барбару Арки обнаружил, что свечение города стирает зияющую над ним пустоту. И мальчик решил: где бы он ни оказался в конце концов, это должен быть очень большой город. Поэтому, когда несколько лет спустя Левин переехал в Нью-Йорк и увидел, что звезды в зияющей бездне здесь не видны — их затмевают жилые кварталы Сохо и небоскребы Манхэттена, неоновые огни Чайна-тауна и ослепительные рекламы Пятой авеню, углепотребляющие гиганты Финансового района, величественные старые особы в парке и коробки из коричневого кирпича на Ист-Ривер, — то почувствовал, что победил. Человечество победило. Нью-Йорк был ярче нависающей над ним Вселенной. По одной только этой причине Левин решил, что сможет жить здесь вечно, и всецело ожидал этого. Он до сих пор часто задумывался о своем здоровье. Стареющее тело — ненадежный механизм. Что происходит с его клетками? Левину было известно, что все должно обновляться то ли каждые семь лет, то ли тридцать дней — точнее ему было не вспомнить. Он никогда не болел. Не простужался, не страдал от головной боли и лишь однажды пережил пищевое отравление. Однако регулярно проходил медосмотры. «Здоров, как бизон, — любил говаривать его врач. — Давление сто десять на семьдесят, пульс шестьдесят пять, кровь хорошая. Для своего возраста ты в прекрасной форме, Арки. Просто в отличной».
«Бизоны почти вымерли», — думал Левин.
В вестибюле он на миг уловил в толпе взгляд женщины, прислонившейся к дальней стене. Она показалась смутно знакомой. Женщина секунду смотрела на него, потом мимолетно улыбнулась, и Левин сообразил, что это та самая посетительница музея, которую он видел день или два назад. Та, которая начала повествовать, как ее спасало искусство. Ее уже ничто не спасет, подумал Левин. У нее был вид туристки из южной глубинки. Эта дамочка из тех, кто возится в своем саду, напялив широкополую шляпу. Толпа подступила к лестнице, и женщина исчезла из виду.
Левин до конца не понимал, почему ему так необходимо постоянно возвращаться к созерцанию этого странного действа, но все время ловил себя на том, что садится в электричку, входит в вестибюль, поднимается по лестнице, занимает свое место у белой линии. Атриум как магнит притягивал его к себе, а может, магнитом была Абрамович. Во всем этом чувствовалось нечто очень важное, но он никак не мог понять, что именно.
5
Джейн Миллер перевела взгляд на довольно потрепанного юриста, с которым познакомилась в свой первый день в МоМА. Она знала, что с тех пор, как в марте начался перформанс Абрамович, юрист почти ежедневно приходил в музей во время обеденного перерыва, чтобы посидеть и понаблюдать. Мэтью? Точно, его зовут Мэтью. Джейн направилась к нему.
— Что-то вы сегодня рано.
— Мне вдруг страшно захотелось посмотреть, как все это начинается, — несколько сконфуженно объяснил Мэтью.
— Что ж, тогда приготовьтесь, — ответила Джейн.
Смотритель, стоявший на лестнице, жестом показал зрителям, что до начала остается одна минута. Джейн дотронулась до руки Мэтью.
— Спешить некуда. Если только вы не собираетесь сесть напротив нее.
— Нет, — ответил юрист. — Не сегодня.
— Тогда пусть эти непоседы рвутся вперед, а мы торопиться не будем, найдем хорошее место с краешку и будем наблюдать, как и положено зрителям.
Джейн сама не понимала, почему заговорила как персонаж пьесы Теннесси Уильямса. Она окинула мимолетным взглядом фигуру Мэтью: запыленные коричневые лоферы, костюм, не подходивший к обуви и не слишком сочетавшийся с рубашкой. Однотонный галстук и добрые голубые глаза. Карл был повсюду.
Ровно в десять тридцать Мэтью и Джейн увидели, как пятьдесят — шестьдесят человек, взлетев по лестнице, спотыкаясь и пихая друг друга локтями, устремились навстречу искусству. Они бежали занимать очередь из желающих заглянуть в глаза художнику. «Никто никогда не узнает, что я здесь была, — подумала Джейн. — Фотограф не снимет меня для истории. Мое посещение не будет зафиксировано в книге, на сайте не появится ни одно мое фото. На самом деле, — размышляла она, — вся моя жизнь, если не считать семейных снимков, останется незапротоколированной. Например, оливковая роща, которую я посадила. Пуловеры, которые я связала, износятся одним-двумя поколениями».
Когда они с Карлом переехали на ферму, той насчитывалось уже сто с лишним лет. Палисадник был любовно обустроен еще бабушкой Карла, а огород разбила его мать. Джейн мало что хотелось там менять. Она всегда любила стабильность. Это одна из радостей учительской профессии. В школе царит строгий порядок, который внушает уверенность. Расписание, учебные планы, каждый год одни и те же типы учеников. Внезапно у Джейн возникло ощущение, и вовсе не такое уж неприятное, что в нестабильности тоже может быть свое очарование. Но она зашвырнула эту мысль подальше, точно белье в ящик комода, и вместо этого стала думать о Густаве Мецгере[5]. Мецгер любил драпировать вещи. Он накрывал тканью изображения холокоста. И мог бы набросить покров прямо на Марину Абрамович. Оставить незакрытыми только ее руки. Будут ли люди по-прежнему садиться на стул напротив, если ее накроют тканью? Или их притягивают к ней ее такие настоящие глаза и такая настоящая кожа, такое настоящее сердце, бьющееся в ее теле? Возможно, для некоторых из них она самый доступный человек,
