подзатыльник.
— Саша! — Галина Васильевна с укоризной посмотрела на дочь. — Ну разве так можно? Дорогая ты моя…
Андрей встал из-за стола, направился к двери, на ходу надевая куртку. Галина Васильевна кинулась за внуком.
— Андрей, Андрей, прости ты ее, — она попыталась взять его за руку, но он убрал ее за спину, — но ты тоже… не прав… так нельзя… он же тебе все-таки дед.
— Дед! — Андрей кипел от возмущения. — У меня не было деда! И не будет! — Он открыл дверь, вышел на лестничную клетку и, обернувшись, в отчаянии крикнул: — Хватит с меня! — И направился к лифту.
— Андрюшенька… — едва слышно выдохнула Галина Васильевна.
Не дойдя до лифта, он вернулся и, глядя бабушке в глаза, с болью и отчаянием заговорил:
— Что? Что?! Я не прав?! Вы тут копейки считаете, мать на двух работах горбатится, ты глаза ломаешь со своими чертежами, а он? Не было никакого деда, знать его не знаю. Все! — Он хлопнул дверью.
Галина Васильевна растерянно посмотрела на дочь.
— Мам, извини, я не хотела.
— Понимаю, но все же… — Галина Васильевна подошла к столу и села. — А Андрюша нас обманул.
— О чем ты?
— Нет у него никакой репетиции. Вон его виолончель.
Из дневника Владимира Иваницкого
На днях прочел интервью с Сальвадором Дали. Из неопубликованных. Ему предложили расставить в порядке значимости художников всех времен и народов. Ограничили двадцатью. Так вот, на первое место он поставил Рембрандта, себя — на девятнадцатое. Когда его спросили почему, он ответил: «Я-то понимаю, как я это нарисовал, а когда смотрю на Рембрандта, не понимаю. Как он это сделал? Загадка!»
Я стал думать и поймал себя на мысли, что мне знакомо это ощущение. Иногда я сам не понимаю, как у меня получается та или иная работа. Боже упаси, не мня себя великим художником… «Не мня». Какое смешное слово, можно ли так сказать по-русски? Можно? Нельзя? Какое это имеет значение… Главное, что это действительно так Эта мысль придала мне сил, я с удвоенной, утроенной энергией ринулся в работу и… тотчас получил по башке. И от кого? От Сафонова! От этого придворного ремесленника. Мы встретились с ним на выставке Алика Цветкова в ЦДХ. Увидев его, я отвернулся, но он сам ко мне подошел. Его прямо распирало. Он принялся обсуждать картины Алика. Прошелся по всем и ни об одной не сказал доброго слова. При этом, как всегда, был мил, корректен, изящен, черт бы его побрал! Я был вне себя, но виду не показал. Кто бы говорил! У самого таланта — с гулькин нос, а самомнения — за три дня на велосипеде не объедешь. Обслужил все дворы мира, только скотный остался неохваченным, и даже не покраснел. А чему я, собственно, удивляюсь — в его палитре этой краски нет, не было и не будет. Но что у него бесспорно присутствует, так это талант внушать окружающим, какой он талантливый. Даже умные люди попадались на его трюк. Некоторые, правда, потом удивлялись, как они могли заглотить этот крючок. Тот же Алик мне рассказывал, что это было как наваждение. Но он смог от него освободиться, а другие так и пребывают в убеждении, что перед ними художник с большой буквы. Разделавшись с Аликом, этот гипнотизер изящно прошелся и по мне. Как великую тайну он доверительно сообщил, что, оказывается, ежедневно создавать шедевры невозможно. Никому, будь ты хоть семи пядей во лбу. Но по-человечески он меня конечно же понимает и даже сочувствует — содержать такую армию жен, любовниц, детей-внуков. Тут нужно пахать не останавливаясь, как конвейер. Мелкий пачкун! Мне так хотелось треснуть его по башке чем-нибудь тяжелым. Но мараться об такого — ниже моего достоинства. Когда его фонтан иссяк, я напомнил ему слова Антона Павловича: «Каждый писатель должен быть графоманом, но не каждый графоман — писатель». Не прощаясь, развернулся и пошел прочь. То же самое можно сказать и о художнике. Я искренне верю в то, что иду по верному пути. Надеюсь, что по верному, и сворачивать не собираюсь. Буду продолжать делать что должно, а там пусть будет что будет.
* * *
Дарья шла быстрым шагом. Снежинки, как драгоценные камешки, блестели на солнце. Если бы не холод, она обязательно остановилась бы, чтобы полюбоваться этим зрелищем. Но сейчас ей было не до восторгов. Одна мысль пульсировала в голове — как можно быстрее добраться до зверинца и выпить крепкого горячего чаю. Едва переступив порог офиса, она, не раздеваясь, прошла прямо к чайному столику.
— Дашуль, и не холодно тебе в такой шубке? — Навстречу ей вышла Наталия Георгиевна. — Как дела?
— Дела? Хорошие дела, раз дуба не дала. — Дарья включила чайник и сняла шубку. — Я ее надеваю, только когда экскурсии провожу. — Она перехватила взгляд начальницы, та смотрела на ее сапоги. — Это я для солидности, такая психологическая защита от экскурсантов, а то смотрят и думают: вот, мол, пигалица какая, а уже вся из себя… Я к ним даже обращаюсь «господа».
— И кого сегодня просвещала?
— Господ учащихся, — с блаженным выражением лица Дарья опустилась на стул, — земляков Чехова и Фаины Григорьевны Раневской.
— Тогда не господ, а пионэров. Она через «е» оборотное произносила.
— Похоже на то.
— А зачем тебе эти экскурсии?
— А нравится. Узнаешь о своем городе, о людях. Интересно же. Потом с другими делишься.
— Вот загружу тебя работой по полной программе, что тогда делать будешь?
— Смотря какой работой.
— Ладно, отогревайся и слушай. — Наталия Георгиевна взяла со стола лист бумаги и передала Дарье.
— Чем на этот раз будем развлекать почтенную публику?
— Вчера пришел факс. Через две недели господин Грошев открывает новый клуб. Называется «Дело в шляпе». Сегодня я с ним встретилась. Мы обо всем договорились.
— И чего хочет господин Грошев? — Дарья положила факс на стол. — Не поняла.
— Всего, но как всегда ничего конкретного. Причем, как водится, всего побольше, лучше чем у всех и за гроши. Ну насчет последнего я ему объяснила, что это не к нам. Кажется, понял. В общем, я предложила ему сделать нарезку из нашего сюжета про Стивена Джонса. Оформлять клуб и делать перфоманс он позвал Алексея Политова и Марину Белову. Ребята они талантливые, фантазии им не занимать. Сообразят, как вписать наш сюжет в общее действо.
— Я их знаю, у меня Катька, подруга, с ними дружит. Я даже как-то была у них в мастерской на шоссе Энтузиастов.
— Раз знаешь, тогда понимаешь, что они могут сотворить.
— Ну а этот-то кто такой?
