уперся и стоит на своем. Что же, он сам выбрал свою судьбу. Мне приказать, чтобы на дворе утоптали снег и посыпали золою? Или вы будете драться где-то в ином месте?
– Дьяволица! – повторил муж, на этот раз громоподобным ревом, вскакивая и занося кулак. Его руку едва успели перехватить.
Глава 5
К исходу первой недели пути Степка Олсуфьев готов уже был завыть волком от тоски и вынужденного безделья. А главное – от соседства дьяка Бескудникова, который назначен был главою посольства… Хотя нет, «посольство» – это громко сказано, ведь не к законному же правителю отправил их царь-батюшка, а всего лишь к самозваному гетману, хоть и удачливому. Скорее разведка. Думный дьяк Львов так и наставлял: «Бескудников будет свое дело делать, а ты смотри в оба глаза, слушай в оба уха, все запоминай, постарайся дружбу свести если не с самим Хмельницким, то с сыном его Тимофеем или еще с кем-то из ближних людей. И будто невзначай расспрашивай, выпытывай… Кто тебя заподозрит в чем? Годами совсем еще юнец, в небольших чинах, вроде как на побегушках у дьяка».
Именно что «вроде»! Но Бескудников всерьез возомнил себя не только полновластным Степкиным начальником, но и полномочным посланником Государя и Великого князя всея Руси, а потому и вел себя соответственно. В Серпухове, где остановились ночевать на вторые сутки пути, чуть не орал на воеводу, топая: мол, худые покои ему отвели и ужин подали скудный, не по чину! Хотя и помещение, и угощение были иному думному боярину впору… Тамошний воевода оказался не робкого десятка, сумел поставить на место. Так разозленный дьяк сорвал злость на Степке, а потом еще всю дорогу от Серпухова до Тулы ворчал и придирался. И много места, мол, новик занимает в возке, и луком да чесноком от него разит (уж чья бы корова мычала!), и вообще непонятно, зачем такого олуха ему на шею посадили… Да еще и негодовал, что дорога больно неровная: то в гору, то с горы, одни холмы, прости господи…
В Туле Бескудников, памятуя о полученном отпоре, держался не в пример скромнее и спокойнее. Не хаял ни покои, ни яства. Но Степке от этого легче не стало. Скорее наоборот: ведь после того, как покинули Тулу и направились к Орлу, дьяк будто с цепи сорвался. Плетемся, дескать, еле-еле! А как же иначе, ежели началась Большая засека?[10] То и дело – лесные завалы с узкими дорожками, по которым едва проедешь, рвы с частоколами, сторожевые крепостицы, у которых приходилось останавливаться да себя называть… И так – на много верст! А куда денешься, это же для защиты от супостатов крымских устроено, понимать надо.
Но дьяк понимать ничего не желал. Все ему было не так, все раздражало и выводило из себя, а виноват тот, кто под рукою. Сиречь, новик Олсуфьев. И ведь не отругаешь занудливого придиру, не пошлешь по матушке, тем паче не поднесешь «леща»… С виду все должно быть чинно и понятно: дьяк – главный, а новик – чуть ли не в услужении.
«Ладно, погоди у меня, вот поедем обратно!» – стискивал зубы Степка, предвкушая, как рассчитается с обидчиком.
* * *
Брюховецкий уверенно побеждал в поединке, это было ясно даже самому хмельному гостю. Он был моложе, гораздо трезвее, а главное, куда более искусен в обращении с оружием. Его клинок с тонким пронзительным свистом рассекал воздух, выписывая всевозможные полукруги и «восьмерки», то обрушиваясь на противника сверху, то молниеносно приближаясь острием к груди или горлу. Чаплинский, тяжело дыша и обливаясь потом, с большим трудом парировал эти удары. Багровое лицо подстаросты чигиринского мелко подрагивало, в глазах застыла какая-то тоскливая обреченность, сменявшаяся лютой, животной яростью, когда его взгляд падал на Елену.
Та, стоя поодаль с видом невинной великомученицы, скромно потупилась и отвела глаза в сторону, страстно молясь про себя, чтобы все быстрее закончилось и узы ненавистного брака исчезли.
– А все же следовало принять извинения… – пробурчал кто-то из зрителей – скорее, из жалости к злополучному хозяину поместья. Слишком уж неравный был бой, исход которого уже не вызывал ни малейших сомнений.
– То – дело шляхетского гонору, и никто из нас не вправе ни указывать, ни упрекать! – наставительно отозвался другой гость. – Раз пан Брюховецкий настоял на сатисфакции, отвечать ему только перед Создателем… Матка Бозка! Вот это удар!
Толпа шумно выдохнула, потом, галдя и мешая друг другу, бросилась к упавшему… Брюховецкий отступил назад, провел рукой по лбу – то ли стирая пот, то ли пытаясь прогнать гнев и вернуть себе холодный разум.
– Убит? – закричал кто-то.
– Нет, дышит… Шапка спасла! Рана неглубокая, но крови много. Так и течет…
– Несите в дом, скорее! И за лекарем! На бога, поторопитесь!
– Погодите, погодите, панове! – воскликнул один из гостей, почти трезвый (что граничило с чудом, если учесть, сколько выпила компания до ссоры). – Все зависит от пана Брюховецкого! Оскорбление было тяжким, следовательно, поединок может длиться до смерти одного из участников. Пан желает добить противника?
Десятки глаз уставились на растерянного шляхтича.
«Скажи, что желаешь!» – мысленно возопила Елена.
Брюховецкий медленно покачал головой.
– Он беззащитен. Я не стану пятнать себя низким поступком. Уж если пан подстароста пощадил Хмельницкого в подобной ситуации, подобает ли мне добивать раненого? Пусть живет. Надеюсь, этот урок пойдет ему на пользу.
– Слава пану! – восторженно завопил кто-то. И вся компания вразнобой подхватила хмельными голосами:
– Слава!!!
Елена торопливо отвернулась, чтобы Брюховецкий не увидел в ее глазах разочарование, смешанное с ненавистью.
* * *
В Орле тщеславие дьяка Бескудникова было удовлетворено: с такой угодливостью и нескрываемой опаской принимал посланников государя воевода. Кто едет, куда да по какой надобности – похоже, он подобными вопросами вовсе не задавался. Главное, что от самого царя, с его поручением! А вдруг, боже упаси, еще и имеют тайное задание – наблюдать по дороге, крепко ли воеводы и прочие начальники следят за порядком, нет ли какого небрежения, лихоимства или, того хуже, измены?!
Потому из кожи вон лез, чтобы московский дьяк остался довольным. Собственные покои ему уступил, сам следил, как топят баню да подают на стол. А лицо было виновато-заискивающим… Все понимаю, дескать: не Москва у нас, нет того роскошества, к которому ты привык, но уж не взыщи, милостивец, не прогневайся на нас, убогих! Бескудников, млея от такой чести, снисходительно кивал: ладно уж, чем богаты! Даже если придирался к чему-то, то без злобы,
