скрывающие следы преступления, а под ними… под ними…
— Кто это был?
Голос вырвал Анну из тяжелых воспоминаний. В дверях стояла Лена.
Лена была щуплым, высоким подростком с только начавшей формироваться грудью и застывшим взглядом. Анна подозревала, что этот безэмоциональный взгляд не был показателем внутренней пустоты — это был защитный экран, проникнуть через который ей пока не удалось. В детстве девочка хапнула лиха, скитаясь по детским домам, пока Анна не забрала ее оттуда.
— Прости, что ты спросила?
— Кто звонил? — бесцветно повторила Лена, словно специально стараясь выглядеть незаинтересованной.
Почему она спрашивает? Ждет звонка? От кого?
— Никто. Просто никто, — ответила Анна.
— Ясно.
— Хочешь есть?
— Нет, спасибо.
— Ясно.
Воцарилось неловкое молчание. Надо было что-то еще спросить, и мысли Анны метались в черепной коробке, спешно ища решения. Хотя нет, спрашивать нельзя — психологи говорят, что дети могут воспринять это как попытку чрезмерного контроля. Тогда что? Что-то сказать? Но что именно? Да уж, Смолина, пока ты будешь думать — девочка уже вырастет!
— Анна, можно я посижу за компьютером? — опередила ее Лена.
«Анна». Собственное имя из уст ребёнка резануло, словно холодный нож по венам. Анна сглотнула ком, и посмотрела Лене в глаза.
— Ты можешь называть меня просто «мама».
Лена потупилась и опустила взгляд, уставившись в пол. Повисла пелена молчания, преодолеть которую внезапно оказалось непросто.
— Так можно? — негромко вновь спросила Лена, не поднимая глаз.
— Да, — коротко ответила Анна.
Лена поплелась в другую комнату к компьютеру, безвольно свесив плечи, словно птица, запертая в клетку.
Какого черта, подумала Анна. Горячий ком злости поднялся от живота к груди, разгораясь в пожар. Она злилась на эту нелепую ситуацию, на органы опеки, трезвонящие каждую неделю, на Лену, за то, что никак не решится назвать ее мамой, а главное — на себя, за то что упомянуло это слово.
Внезапно вновь раздался звонок, и Смолина вздрогнула. Кто вообще придумал этот чертов аппарат, по которому абсолютно любой желающий может вторгнуться в твою личную жизнь в любое время? Анна сорвала трубку.
— Я уже все сказала!
— Мотылек-1, прием!
Смолину окатило ледяной водой, словно она вновь оказалась в том злополучном лесу под проливным дождем.
— Какого черта тебе надо?
— Можно было и повежливее после стольких лет совместной работы, — послышался слегка укоризненный голос Светы из трубки.
— За вежливостью не ко мне, — сухо ответила Смолина.
— Как дела? Как работа?
— Думаешь, что-то интересное может происходить у менеджера в типографии?
— Мало ли, может ты сменила место… Как-никак три года не общались.
— Знаешь, я отлично жила эти три года. И никто не называл меня Мотыльком. Его больше нет.
— Как скажешь, Ань.
Смолина подумала, что эти три года она старалась не вспоминать Свету, и вообще забыть все, что ее связывало с AnnaSearch.
— Я понимаю, что ты отошла от дел…
— Ты правильно понимаешь, — перебила ее Анна. — И мне не интересно кто у вас там снова пропал.
— Не пропал, а нашёлся.
— Тем более. Живые меня интересуют еще меньше.
— Я посчитала, что ты должна это знать. Но, если хочешь, я не буду говорить.
Пауза.
Вот на хрена, на хрена спрашивается ворошить прошлое? Три года — это срок. За три года раны способны зарасти, затянуться новой кожей, лишь во время дождей отзываясь тупой болью. Но только если эти раны не ковырять.
Смолина взглянула в окно. Стоял конец сентября, и ветер прилепил к окну мертвые желтые листья. Снова осень. Снова этот голос. Снова.
Анне хотелось бросить трубку, разбить к чертям этот аппарат, так беспардонно позволяющий любому вторгнуться в ее личное пространство. Но пластырь с раны был уже оторван, и под ним показалась незажившая травма. Главное, соли туда не сыпануть.
— Но только в последний раз. Больше не звони мне. Никогда. А теперь говори.
— Мы нашли Лисинцеву.
Руна 3
«Мать тогда по милой дочке,
По исчезнувшей девице
Горько, горько зарыдала,
Говорит слова такие:
«Матери! Вы не качайте
Никогда в теченье жизни
В колыбели ваших дочек,
Не воспитывайте деток,
Чтоб насильно выдать замуж,
Как, бедняжка, я качала
В колыбели мою дочку»
Калевала
Цветок был очень красивый. Тоненький стебелек, едва опушенный прозрачными волосками, на котором покачивалась аккуратная чашечка, увенчанная пятью лепестками. Фи-ал-ка. Красивое слово! Маленькая Аня очень любила его повторять и наблюдать за тем, как при произношении язык танцует во рту. «Фи» было похоже на французское приветствие, что-то легкое, как мамин поцелуй. На «ал» язык энергично устремлялся вперед и утыкался в зубы. Завершающее этот балет «ка» говорилось с легким придыханием, как нечто интимное и очень личное.
Ане нравилось слова «фиалка», но еще больше ей нравилось другое название этого цветка — Анютины глазки. Словно это был только ее цветок, и больше ни чей.
Темно-зеленые листочки выше переходили в более светлый оттенок.
— Как твои глазки, — говорила мама. — Анютины глазки.
Мама называла это умным словом «гетерохромия». Аня же просто знала — глаза у нее необычные, с неравномерным распределением цвета, как у листьев фиалки. В общем — анютины глазки.
— Береги свой цветок! — Наставляла мама.
Ее фиалка росла в розовом горшочке, который стоял на окошке.
Аня знала по рассказам бабушки и мамы, что дикие цветы растут в других условиях. Кто-то в поле, под дождями и ветрами, которые треплют нежные лепестки — того и гляди вырвут с корнем. Кто-то — в пустыне, без воды и заботы. А какие-то цветы выращивают в специальных местах с единственной целью — быть сорванными.
Аня не хотела, чтобы ее цветок сорвали. Ей хотелось, чтобы он так и остался таким нежным,
