не прислуга у нас… отныне вы член семьи.
Сидике поставила тарелку на стол, но, чтобы дотянуться до нее, ей всем телом пришлось податься вперед. Ложку она держала, зажав в кулаке, и ела прихлебывая.
Наступила глубокая тишина. Родители хранили молчание. Только ложки позвякивали о края тарелок, да падали с тихим всплеском капли, срываясь с ложек, да Сидике с шумом втягивала губами суп. Звуки эти показались мне необычными. Я вскоре сообразил почему. До меня вдруг дошло, что я никогда не услышу больше, как обсуждают свои дела родители, и оборвется та тонкая ниточка, которая еще связывала меня с ними. А Сидике у меня над ухом, ни о чем не догадываясь, с шумом втягивала губами суп. Кроме этого звука, я уже ничего не слышал. Машинально поднося ко рту ложку и пристально глядя при этом на мать, я пнул под столом девушку по ноге.
С перепугу она уронила в суп ложку. Суп брызнул мне на лицо.
— Извини… — повернулся я к ней, улыбаясь.
7
В пижаме и босиком я на цыпочках тихонько подкрался к Сидике и замер у нее за спиной. Она дошла уже до порога и, склонившись над плитками пола, выковыривала что-то из щели.
— Что ты делаешь?! — крикнул я. Она вздрогнула и бросила тряпку на пол.
— Не видишь? — спросила смятенно, но потом рассмеялась. — Напугал ты меня.
— Что, душа в пятки ушла?
— Даром что не пугливая.
— Может, и темноты не боишься?
— Нет. У нас электричества нету. Мне только на кладбище страшно бывает.
— А я и на кладбище не боюсь. Да нигде.
— Ты же парень. Тебе и не надо бояться, — сказала Сидике, выполаскивая в ведре тряпку, потом вылила воду и задвинула ведро под раковину. — Готово, — выпрямилась она. — А ты почему не спишь?
— Уснуть не могу, потому что… ты не сердись, что я тебе по ноге попал… так получилось… — невинно прикрыл я глаза ресницами, радуясь про себя, что говорю это так спокойно.
— Пустяки, мне вовсе не больно было, это я с перепугу ойкнула.
— Хочешь, я тебе в ванну воды напущу? — спросил я.
— Не надо, я так помоюсь.
— А мы всегда в ванне моемся. Сейчас приготовлю. — Я прошел в ванную и надел оставленные там тапочки.
Сидике вошла следом.
— Вот, смотри, — показал я на газовый бойлер, — как зажигать надо. Сперва воду пускаешь, потом открываешь газ, а как ванна наполнится, то сначала закроешь газ, потом воду. — И несколько раз заставил ее попробовать. Когда вспыхивала горелка, она вздрагивала. Наконец ванна была готова.
— Ну, иди, — сказала она смущенно, — я раздеваться буду.
— Я и здесь могу постоять.
— Нет, не можешь.
— Мне мама всегда разрешает.
— А я нет… ну, иди же… слышишь… — упрашивала она меня.
— Так и быть, — уступил я великодушно и пошел к себе в комнату. Там, присев на кровать, навострил уши в ожидании знакомого всплеска. И одновременно натягивал кеды. За стенкой родители о чем-то тихо переговаривались. Я подошел к их двери, подумал: может, войти? Но они, конечно, погнали бы меня спать, и вообще они не любили, чтобы я к ним совался по вечерам. Хотя в этот день мы и словом не перемолвились. Я прильнул ухом к двери. Они, видимо, уже улеглись: голоса их звучали глухо, будто из-под натянутых до самого рта одеял. «…И крестик на шее носит…» — расслышал я голос отца. «Ну и что?.. Главное, чтобы с работой справлялась», — ответила мать. «Надо бы с ней заниматься хоть иногда…» — «Где же время-то взять? Впрочем, если только ты сможешь?!.»
Из ванной послышался всплеск воды. Я тихонько, стараясь не скрипнуть, прошел на веранду. Окно там было распахнуто. Я выпрыгнул в темноту и долго стоял на клумбе с петуниями, увязнув по щиколотку в земле. Ночь была влажная, теплая, с застывшими без движения облаками. Насторожившись, я всматривался широко раскрытыми глазами в две белеющие неподалеку фигуры и, хотя знал, что это всего лишь мраморные цветочные вазы, почему-то ждал, что они вот-вот дрогнут и шагнут мне навстречу. Но кругом было тихо, лишь ветер чуть пошевеливал на деревьях листву.
Наконец я спустился с клумбы, больно ударившись при этом ногой о какой-то камень. В спальне родителей погас свет. Я снова насторожился, подождал немного и затем, спотыкаясь, нащупывая ногами дорожку, двинулся вокруг дома.
Из окна ванной комнаты, прорезанное линиями фигурной решетки, на траву падало пятно света. Завидев надежный ориентир, я чуть было не пустился бегом. Под окном же остановился и снова прислушался к ночным звукам, однако сквозь лай перебрехивающихся собак и отдаленные шумы города ни малейшего шороха, который бы выдавал присутствие Сидике, так и не разобрал. Окно взирало на меня большим и холодным стеклянным глазом. Мне хотелось увидеть хотя бы размытую тень на узорчатых стеклах, но сквозь них сеялся только ровный свет.
Два нижних стекла в окне ванной были матовые с орнаментом, а две форточки сверху застеклили прозрачными. Заглянуть в них можно было, лишь встав на вторую от подоконника перекладину оконной решетки. Я подпрыгнул. Вцепился в холодную ржавую железяку и, подтянувшись, уперся ногой в карниз. В этот самый момент по стеклу пробежала тень. Я замер, не смея дохнуть, думал, меня застукали, но, оправившись от испуга, сообразил, что это Сидике распрямилась в ванне. «Этак я еще лучше ее разгляжу!» — мелькнуло у меня в голове, и я встал на первую поперечину. Нужно было карабкаться дальше. Однако страх не пускал. А любопытство подстегивало. Наконец я все же поднялся выше. Теперь оставалось лишь разогнуться, и вся ванная была бы передо мною как на ладони. Но я не мог шевельнуться, ноги подкашивались, и руки будто приклеились к холодным, осыпающим ржавчину прутьям решетки. Не знаю уж почему, мне вспомнилась вдруг мотыга с заточенным сверкающим лезвием и гладким, удобно лежащим в руке черенком, а еще — неподвижно застывшие, умоляющие глаза Меты. Я теперь уже слышал, как возится в ванной Сидике, улавливал (или это мне только чудилось) знакомые чмокающие звуки намыливаемого тела, но мысли мои все возвращались к Мете, мне виделось ее тельце с запекшейся кровью на шерсти, с налипшей на ранах соломой и слышался голос матери и мой собственный, идущий откуда-то издали голос:
— Тебе не противно? — спрашивал я у матери, которая, ополаскивая губку в тазу, бережными движениями промывала собаке раны.
— Это что! — оторвавшись, глянула она на меня. — И не такое пришлось повидать! При разборке руин, помню, мерзлые трупы на санках возила.
— Когда? — недоверчиво
