взметнувшимся частоколом враждебных рук тот навешивает мяч упомянутому уже Крису, который набрал высоту в нужном месте и в нужный момент. Слэм, мяч обрушивается в корзину. Крис с его лицом хорошенького семилетнего мальчика не удерживается от соблазна покачаться на ободке.
Боги мяча и корзины, покровители университетских и профессиональных ристалищ, пошлите этим нашим шальным «Пулям» побольше таких моментов командного вдохновения! Теперь я понимаю, что пойман до конца сезона. Все эти Роды, Крисы, Джорджи, Трэйси кажутся мне близкими людьми. Ревниво присматриваюсь к каждому их движению, к выражению лиц. Чем-то они мне напоминают кондрашинский «Спартак» начала семидесятых. Домашние интересуются, вижу ли я во сне эти игры «Пуль».
Странная вещь этот спорт «болельщиков». Ну почему я считаю этих ребят «нашими»? Этнически все-таки довольно далекий народ. Только лишь по местожительству? Однако я совершенно не уверен, что они живут в метрополии Вашингтона. По принадлежности к местному клубу? Да ведь осенью по меньшей мере половина из них разъедется — кто в Милуоки, кто в Хьюстон, кто в Калифорнию. В Союзе когда-то таких кочевых игроков неодобрительно называли «варягами». Уважающий себя город должен был сам вырастить своих птенцов. Здесь на это не обращают внимания. На каждой игре стадион забит до отказа неистовой толпой фанатиков. На международные соревнования тут мало обращают внимание. Главное — побить Атланту, Нью-Джерси, Кливленд. Лишенное идеологической подоплеки, американское спортивное болельщичество больше похоже на азарт какой-нибудь междеревенской ярмарки. Инфекционная штучка, должен признаться. Заболевает и тот, кто по идее имеет иммунитет «ненашести», ну, скажем, иммигрант из России. Особенно если это имеет отношение к его любимой игре, в которую он и сам до сих пор играет, несмотря на старость.
Утром звонит советник Мухин из российского посольства. Голос звенит как туго накачанный мяч: достал два билета на схватку с «Ястребами»! Несмотря на большие достижения в астрономии, этот друг тоже заболел нашими вашингтонскими шальными «Пулями».
25 февраля 1997
«Гоблдигук»
Не так давно, в приемный час, пришла ко мне в кабинет студентка Эрни Гросеристор.
— Простите, профессор, но я хотела бы с вами посоветоваться по очень важному для меня вопросу. Дело в том, что я тут начала посещать класс по марксизму.
— Эрни!
— Ну что ж, так уж получилось. Вы же знаете, что марксизм очень важный предмет в американских университетах. Без него просто никуда не сунешься. Так что я начала изучение марксистской теории. Что вы на это скажете?
— Хорошо, что теории, а не практики, — сказал я.
Гросеристор не совсем обычная студентка. Иногда в классе, среди довольно каменных физиономий, я вижу, как она начинает закусывать губы и даже топотать кроссовками от каких-то не очень адекватных, но явно неслабых эмоций.
— Так что же вы хотите от меня услышать, Эрни, касательно ваших классов по марксизму?
— Ну я не знаю, может быть, совет какой-то, ребята говорят, что вам приходилось сталкиваться с марксизмом, что вы будто бы жили в марксистском государстве, дело в том, что я в замешательстве.
— Ну я уж не знаю, Эрни, что вам и сказать, ну раз уж взялись изучать марксизм, так и изучайте, ну получите свои три «кредита», ну отметку какую-нибудь, ну и забудете всю эту… хм… науку через полгода.
Что-то я, кажется, не то сказал. Гросеристор начала бледнеть, закусывать губы и топотать кроссовками.
— Не так-то все просто, профессор, к сожалению, там все у нас в этом классе очень серьезно, прямо так серьезно, как будто это физика какая-то.
Двери профессорских кабинетов всегда открыты, чтобы студенты могли появляться без стука. И тут входят два русских молодых человека, компьютерщики из Новосибирска.
— Вот, ребята, — говорю я им, — познакомьтесь, девушка изучает марксизм, и у нее накопилось много вопросов по этому предмету, может, поможете?
Ребята переглянулись — и ну хохотать. Гросеристор, конечно, присоединяется к общему хохоту, тут и мне, конечно, ничего не остается, как присоединиться, чтобы получилось хорошее американское веселье. Хохот замирает, и воцаряется какая-то странная неловкость.
— А в чем причина смеха? — интересуется Эрни Гросеристор.
Надо все-таки ей как-то объяснить русский подход к марксизму.
— Видите ли, эти молодые люди родились в Советском Союзе, то есть в марксистском государстве. Они, конечно, молоды, но все-таки не так молоды, чтобы не помнить, как это выглядит на практике. С другой стороны, они достаточно молоды для того, чтобы относиться к марксизму как к полному «passe», то есть — к безвозвратному прошлому. Вот оттого они и смеются.
— Наша профессорша говорит, что русские развивали неправильный марксизм, — говорит Эрни.
— Ну конечно, — кивает один из новосибиряков, — у русских неправильный марксизм, у китайцев неправильный марксизм, у кубинцев, у корейцев, у немцев, у вьетнамцев, у албанцев, у сербов и румын, у всех был или есть неправильный марксизм. А где же правильный? У американцев в пробирке?
— Сомневаюсь, чтобы они тут начали развивать правильный или неправильный марксизм, — сказал второй новосибиряк.
— Да вот же развивают, — первый кивнул деликатно на бледную, безгубую и топочущую пятками Эрни Гросеристор.
— Ну это все-таки одна теория, — примирительно сказал я. — Исторические экскурсы. Изучаем же мы и по сей день свод законов Хаммурапи. Вторую половину девятнадцатого века, господа студенты, между прочим, трудно себе представить без марксизма: ведь именно о тогдашних «производительных силах и производственных отношениях» писал экономист. Как называется ваш курс, Эрни?
— Марксизм как литературная система, — ответила она. Мне даже показалось в этот момент, что бедняга всхлипнула.
М-да-с, что ей сказать, после советского опыта как-то трудно переварить такую тыкву. Пусть бы хоть в экономике ковырялись, так нет, опять не в свои сани со своей прелой плюхой валятся. Опять литература? Как-то все-таки трудно вообразить нашу нежную нимфу снова в марксистских лапах.
Эрни Гросеристор в присутствии молодых людей пыталась улыбаться, но на самом-то деле она трепетала так, словно на нее и в самом деле надвигалось что-то то ли мякинное, то ли чугунное.
— Понимаете, мы там читаем Антонио Грамши, и все говорят как-то очень интенсивно, на повышенных тонах, ну в общем все время несутся какие-то непонятные термины, какой-то «гоблдигук», а я все-таки католичка, и мне все это как-то не по душе.
Ну что тут скажешь, как утешить дочь непорочной Вирджинии?
— Послушайте, Эрни, ведь вы же все-таки в американском университете занимаетесь. Вам ведь все-таки совсем не обязательно делать какой-нибудь «гоблдигук» своим катехизисом. Ведь вы же,
