уродец! Ты кто такой? — она скривила лицо, как будто съела горькую таблетку.
— Ах, как я люблю матершину! Извольте говорить только матом!
— Что ты за грязное животное? Зачем ты подошел? Проваливай!
— Берта, очень и очень грубо. Я бы в вашем положении воздержался…
— В каком положении?
— Ну как… Гордыня — это, как сказать… Ох слово это я не люблю! — кокетничал Черт.
Берта искренне не понимала, что происходит и морщила лоб, всем своим видом давая понять незнакомцу, что он ей не собеседник.
— Какая гордыня? Ты учить меня вздумал?
— Да нет, что вы? Я не учитель… Я, скорее, экзаменатор… эм… в каком-то роде.
— Старик! Шел бы ты. Опохмелился что-ли.
— Изво-о-ольте! Почему это — старик? Мне всего-то тысячи две! С хвостиком. — Черт улыбнулся, помотав хвостом. Да, и почему вы меня вообще оскорбляете? Что я вам сделал? Мы же еще даже не знакомы!
— Я же сказала, что я не знакомлюсь!
— Ан нет, тут-то как раз придется нам познакомится.
— С чего бы это вдруг?
Черт звякнул копытами, и они оказались в узком невысоком туннеле, шириной в полметра, на стенах которого висели портреты. В самом конце коридора стоял постамент, на котором сидел огромный мускулистый мужчина, подперев рукой подбородок.
— Походи, посмотри… Хороши портреты-то, а? Как хороши! — причитал Черт.
Реакция Берты на смену места была вполне обыкновенной и предсказуемой, чего она не скрывала. Черт же, в свойственной ему манере, быстро разъяснил ей что и к чему. На это Берта ответила: «Понятно… Зацепил все-таки, козлина!».
— Великолепно! Ха-ха-ха! — завизжал Черт.
Портретов был миллион, а с них смотрели на Берту уродливые лица, подмигивая и ухмыляясь. Берта прошла пару метров, изучая картины, и в каждой узнавала себя, только изуродованной: на одной — уши большие, на другой — глаза узковаты, на третьей — вообще белиберда какая-то. Казалось бы, что тут такого — картины и картины, но не для такой, как Берта. Для нее она сама была идолом, очень творческим и ранимым, поэтому восприняла это тяжело.
— Что это за пизде-е-ец! — протянула он гнусаво. — Фу-у-у… а это кто там?
— Мда-с… это… это теперь твой идол, повелитель и объект поклонения.
— Кто? Повелитель? Для меня? — она поправила венок на голове.
Черт опять звякнул копытами, и венок превратился в пепел и осыпался с головы Берты. Они продолжали двигаться к сидящему на постаменте.
— Люций, здравствуй! Новенькая к тебе!
— Что? Эта? Эта, что на картинах? — прозвучал сладкий голос.
— Да, в первый раз! Ха-ха-ха! Не подготовилась еще! — пищал Черт в ответ, постукивая копытом Берту по плечу.
— А что не так? — в недоумении спросила Берта.
— Концепция такая, Берта Шаффер, Лорд Люцифер очень любит себя и все, что его окружает. А вынужден… ха! … сидеть среди такого уродства! — он обвел копытом туннель с картинами. Да и самой тебе, как я вижу, не нравится. Не так ли?
— Не нравится… — Берта опустила глаза, на которых начали проступать слезы.
— Ну-ну-ну. Не надо! Все же можно поправить! Ха! Извольте. — он показал копытом на Люцифера, который держал в руке карандаш.
— Бери и твори! Стирай, рисуй заново! Все в твоих руках! Ха-ха-ха. Как исправишь все-все картины, Лорд пожалует тебе покои. — пищал Черт.
Берта взяла карандаш из рук Люцифера, заметив сложенные крылья за его спиной. Она подошла к первой картине. Черт звякнул копытами и пропал, а туннель начал стремительно нагреваться.
Она поднесла карандаш к картине и начала исправлять, на ее взгляд, большие уши, которых у нее на самом деле не было. Стало резко больно, и из левого уха пошла кровь…
Не охота!
— Здравствуйте! — постучали в дверь, — Здравствуйте-е-е!
— Да положите у порога! Стучат еще!
— Не положено у порога, товарищ. Откройте, вам бандероль.
— Так вы положите, чтобы было положено!
За дверью раздался вздох утомленного почтальона, для которого это стало уже привычно: через день он, сухой старик, развозил на своем велосипеде с небольшим прицепом почту по поселку. И последние лет пять он нарочно проезжал дом Миколы, оставляя на самый конец.
— Микола! Просто подойди к двери! Мне подпись твоя нужна.
— Ну говорю я вам, Афанасий Сидорович, не охота! Мне — встань, обуйся, выйди. Столько дел ради бандероли. Может, она мне и не нужна вовсе!
Миколу почтальон больше не слушал — за дверью послышался голос Марфы:
— Ой! Здрасьте, Афанасий Сидорович! Что он, опять ленится лежит?
— Да, Марфушка, не охота ему — лентяю! Это мне повезло как, что ты пораньше с работы пришла!
— Да вы мне сразу на работу и приносите, а то что вам ждать тут стоять?
— Да жалко мне ручки твои, Марфушка. Посылка то нелегкая — как ты ее понесешь одна?
— А я привыкшая! Спасибо, Афанасий Сидорович!
— Тьфу! Негодяй просто какой-то! Изводит он тебя! Ты ж не лошадка, пахать на тебе!
— Ой, да не берите в голову…
Бойкая на вид молодая женщина в платье и платке вошла в дом. Одним движением — «Хоп!» — она поставила нелегкую посылку на скамейку у входа.
— Микола! Я пришла!
В ответ Микола сквозь сон пробурчал что-то невнятное и перевернулся на другой бок.
Марфа — его жена — поставила самовар, растопила печь и закинула в нее картошку.
— Ел?
— Не-а!
— А чего сам не погрел?
— А я утомился — жуть! Сон мне, Марфа, снился тяжелый, как кувалда! Так я пока его вынес — семь потов сошло!
— Да будет тебе, Микола! Раз так тяжело — мог бы проснуться и размяться — дров, например, нарубить.
— Да куда там, Марфа! Ты же не спишь так долго — тебе и не понять. Вот когда он в голову проникает, зараза, да сидит там больше часов, эдак, восьми, так ты его и не выкинешь так просто!
— Ты мне сказки свои брось! Корней, понимаешь, Чуковский! Ты спи по шесть часов! И сны будут легкие и воздушные!
— Да я бы и рад по шесть спать! Да врачи велят — по восемь. Читала «Ваше здоровье» на той неделе?
— Ох, Микола! Ладно. Вставай. Садись за стол, раз не ел.
Марфа не успела картошку навылавливать из печи, как Микола уже сидит и ложку тряпочкой протирает. Тщательно так — с интересом.
— Дров у нас — раз-два — и обчелся. А на дворе месяц-то!
— Май? — ответил Микола с полным ртом картошки.
Марфа пепелила его взглядом и тихо отвечала:
— Сентябрь, Микола… Двадцать девятое… В октябре сейчас похолодает и будем, как в прошлом году — сучки по лесу собирать, да отсыревшей древесиной
