облегчения.
— Привыкай, Айболит, — приобнял его за плечи разведчик, — это как ампутация. Обратно ничего не отрастет. Надо научиться как-то с этим жить…
— Я постараюсь, — почти прошептал Григорий и добавил, помолчав, — товарищ лейтенант, я знаю, что у вас снайпер на дембель уходит… Разрешите попробовать!
* * *
Историческая справка:
Холерная эпопея в Джелалабаде и борьба с ней описана со слов непосредственного участника событий — лейтенанта медроты 66-й бригады Александра Добриянца и с его разрешения.
Глава 3
Дембель 1987
Москва-Ленинград
В Москву Григорий прилетел вместе с Матиасом Рустом, в тот же день, когда 19-летний пилот-любитель из ФРГ посадил самолёт на Красной площади, преодолев все рубежи советской ПВО. Ну как преодолел… ПВОшники вели «херра туриста» от самой границы и предлагали «приземлить» неоднократно, но каждый раз из кремлевской заоблачной выси звучало категорическое «не стрелять!» и армия подчинилась. Много позже Григорий узнал, что незадолго до полета озорного немца, министр обороны СССР докладывал лично Михаилу Горбачеву о том, как организована и как работает система противовоздушной обороны советского государства. Выходя от генсека, Соколов оставил у него документы, включая секретные карты. Но на следующий день, когда попытался документы вернуть назад, Горбачев сказал, что не помнит, где они находятся. Вовремя прилетел в СССР чертик из бутылки Матиас Руст. Если бы не он, спешно уволенные Горбачевым триста офицеров-фронтовиков во главе с маршалом Соколовым остались бы на своих местах, и кто знает, может быть ГКЧП 1991 года не стал бы таким игрушечным и несерьезным.
28 мая 1987 года демобилизованный Григорий Распутин был озабочен совершенно другими проблемами — как в день пограничника не натолкнуться на усиленные патрули и не провести лишнее время в комендатуре, поясняя происхождение своей не совсем уставной формы и содержания дембельского дипломата, не соответствующего ассортименту Военторга.
О том, что Распутин вернулся «из-за речки», можно было догадаться лишь по непривычному для весенней Москвы загару. Девственно чистый китель санинструктора с сиротливым значком об окончании медучилища, где не было даже самой расхожей медали «ЗБЗ», никак не выдавал в нем участника боевых действий. Так бывало нередко, а в его случае — даже закономерно. Числился в санчасти, дневал и ночевал в разведке. Оказавшись между двумя ведомствами, был успешно забыт обоими.
В этот момент награды его не заботили вовсе. В твердой папке среди других документов лежало направление в мединститут, конспекты, а в голове — всё, чему успела научить Наташа и ее желание видеть его студентом медвуза, превратившееся в завещание, обязательное к исполнению.
* * *
Решение о поступлении именно в военно-медицинскую академию пришло само, случайно. Вернувшись из Афгана, Распутин почувствовал себя Робинзоном на необитаемом острове. У человека, участвовавшего в военных действиях, меняется психика. Когда совсем ещё мальчишки, обожжённые войной, посмотревшие в лицо смерти, возвращаются в мирную жизнь, они не понимают, где оказались, потому что привыкли к фронтовому братству, ко взаимопомощи, участию друг в друге. И вдруг остаются один на один со всеми своими проблемами и переживаниями в мире, неожиданно ставшем чужим, где их никто не понимает и не принимает. Общаться с бывшими однокашниками становилось неинтересно. Жизненный опыт, шкала ценностей и приоритетов уже не совпадали. В результате окружающее казалось непонятным и враждебным.
Распутин не был исключением, поэтому принял решение поступать именно в военно-медицинское высшее учебное заведение. В армии всё проще и понятней, чем «на гражданке», где уже начиналась кооперативно-перестроечная суета, а воззвания к строительству коммунизма перемежались с призывами обогащаться.
* * *
На собеседование в приёмную комиссию его вызвали, когда коридоры почти опустели. Только в углу около фикуса возилась дородная мамаша со своей упитанной дочкой и еще два запоздалых «путника» фланировали по фойе, увлеченные беседой. В аудитории за сдвинутыми вместе столами сидело пять человек, трое из них — в военной форме.
Председатель — крепкий, как боровичок, генерал-майор, с непокорными по-мальчишески, хоть и седыми вихрами, брежневскими бровями над близоруко прищуренными глазами в ореоле разлетающихся к вискам морщинок и тяжелым нубийским носом, задал несколько формальных вопросов про образование, место жительства и уткнулся в личное дело Распутина, полностью выпав из диалога. Остальные заседатели, удивленные необычным поведением «вожака», начали, страшно косясь и изгибаясь, заглядывать в папку, лежащую перед председателем. Генерал, слюнявя пальцы и перекладывая страницы, качал головой, периодически вскидывал глаза на Распутина, произносил «да-а-а», протягивая букву «а», и опять зарывался носом в казенные фразы кадровиков военкомата и гришиного полка.
Распутин от скуки начал разглядывать «иконостас» на груди генерала, где среди ярких планок юбилейных медалей узрел сразу три пурпурных ленточки боевого ордена Красной Звезды и зеленый штрих медали за оборону Ленинграда. «Свой!», — сгенерировал команду мозг без всякого участия Григория, послав условный сигнал в центральную нервную систему, и Распутин почувствовал, как уходит мандраж, расслабляются собранные в комочек мышцы живота, мягкая тёплая волна прокатывается по всему телу, а в голове начинает приятно и успокаивающе шуметь морской прибой.
— Ну вот что, сынок, — откладывая в сторону личное дело, тихо, будто разговаривая с собой, произнёс генерал, — бумаги твои мы ещё почитать успеем, а ты пока нам так, по-простому расскажи, как там было?…
То ли заворожённый боевыми наградами на груди генерала, то ли от его низкого, обволакивающего голоса, Григорий вдруг почувствовал непреодолимую потребность облегчить душу, выложить то, что не мог доверить ни друзьям-знакомым, ни родителям.
И он начал рассказывать… Про липкий, ничем несмываемый и незаглушаемый страх во время холерного карантина, про то, сколько сил надо было приложить, чтобы, заступая в наряд, просто шагнуть за порог инфекционного модуля, где вонь, тоска, безысходность и глаза сверстников, глядящих на тебя с такой надеждой… Некоторым уже ничем не можешь помочь. Ничем! А когда речь зашла о Наташе, Григорий вдруг, сам не ожидая того, кинул лицо на руки, в голос зарыдал и не видел, как генерал цыкнул на члена комиссии, открывшего было рот, и посмотрел на остальных дёрнувшихся подчиненных так, что они истаяли до состояния сухофруктов.
А Григория несло по волнам памяти. Он не стеснялся слёз, текущих по щекам, и, вспоминая о службе с Ежовым, почти кричал, что в глубоких рейдах группе необходимо соблюдать скрытность и каждый встреченный в лесу, на равнине или в горах, видевший группу, должен умереть. Ребенок, женщина… любой. И как командир пишет письмо маме сгинувшего черт знает где солдата, а потом пьет… Рассказывал о прошлом, но почему-то в настоящем и будущем времени. Как они
