его внушительная фигура излучает силу. Это похоже на шипение, которое возникает, когда стоишь слишком близко к вышке электропередачи с жаром от трещащего огня, который разбрасывает искры.
— Почему ты попросила меня сделать на тебя ставку? — спрашивает он.
Я поджимаю губы, но слова замирают в горле. Хочет ли он узнать правду? Что я готова на все, лишь бы не оказаться в лапах Мориса Танатоса, или он хочет, чтобы я обманула его фразой о том, что чувствую какое-то влечение?
Я облизываю пересохшие губы, пытаясь придумать третий вариант, когда рука, не держащая мое запястье, обхватывает мое горло.
— Правду, — рычит он.
— Потому что ты казался нормальным, — заикаюсь я и поднимаюсь на кончики пальцев ног.
Запястье сжимается, и я воспринимаю это как сигнал к продолжению.
— Ты был единственным человеком в комнате, не похожий на телохранителя, сутенера или на известного убийцу.
В его взгляде мелькает недовольство. Это настолько мимолетно, что мой разум почти не улавливает, но желудок сжимается, и внутренняя борьба кричит мне бежать.
— И это все? — спрашивает он.
Мое сердце бьется о ребра, предупреждая, что нужно следить за словами. Он раздражен. Раздражен тем, что я не сказала ничего лестного. Он раздражен тем, что я не подкрепила свой зрительный контакт признаниями в похоти.
Ох, черт. Что, блять, мне делать? Что это за мужчина, который платит два миллиона за женщину только потому, что он может ей понравиться?
— Послушай, — говорю я. — Я не продавалась добровольно. Меня накачали наркотиками, похитили, и мне нужно было выжить. Из всех мужчин в той комнате, я подумала, что лишь для тебя не буду грушей для битья, игрушкой или собственностью. Вот почему я смотрела на тебя. Вот почему я хотела, чтобы ты купил меня.
Его ноздри раздуваются.
Что не так с этим человеком? Я перебираю в уме свои слова, думая, сказала ли я что-то, задев его самолюбие.
— Прости. Я так напугана, что ничего не соображаю. Ты был там и просто выделялся. Ты не был похож на других мужчин.
Хватка немного ослабевает, но его лицо не смягчается. Может быть, у него только такое выражение, но я воспринимаю приток воздуха в легкие как хороший знак.
Он опускает взгляд на мой воротник и говорит:
— Снимай пальто.
Глава 4
Больше всего на свете я хочу, чтобы Конмак оставил меня у себя, потому что я скорее предпочту отдаться на органы, чем оказаться в лапах Мориса Танатоса. Меня, наверное, даже не беспокоит, что его называют Зверем.
Конмак отступает назад, как бы давая мне возможность выбора, и при этом смотрит на меня своим единственным, пылающим глазом.
Воздух сгущается до такой степени, что я едва могу дышать, а сердце колотится так сильно, что его отзвуки заполняют тишину. Если я хочу прожить достаточно долго, чтобы нанести Сайласу ответный удар, то мне нужно раздеться.
Пальцами, которые не перестают дрожать, я расстегиваю первую, и ткань спадает, обнажая ключицы. Конмак не сводит глаз с моего лица все это время, даже когда я спускаю плащ с плеч.
И только когда одежда с легким стуком падает на пол, он окидывает меня взглядом. Ничто в его выражении не показывает, впечатлен он или нет, поскольку его лицо остается стоической маской.
Прохладный воздух овевает мою открытую кожу, от этого твердеют соски. Мой живот вздрагивает под его пристальным взглядом. Несмотря на то, что аукцион был ужасным, стоя обнаженной перед Лу Конмаком, я чувствую странную уязвимость.
Ни один мужчина, которого я когда-либо знала, не отказался бы от минета, особенно от женщины, которую он только что купил. Мой новый хозяин стоит на почтительном расстоянии, молчит, смотрит, оценивает, его взгляд — физическая тяжесть.
Я расправляю плечи и встаю во весь рост.
Раздается стук в дверь, от которого моя кожа напрягается.
Я сопротивляюсь желанию схватить пальто, дабы прикрыть свою наготу, и заставляю себя стоять.
Когда ручка скрипит, его взгляд, наконец, покидает мой и устремляется к двери.
— Отъебись.
Кто бы ни был по ту сторону, он отпускает ручку, и шаги гулко разносятся по коридору.
Я больше не могу этого выносить. Он либо использует меня, либо выкинет. Опустившись на колени, я тянусь к его ремню.
— Нет, — он снова хватает меня за запястье.
— Пожалуйста, — шепчу я.
Его густые брови морщатся.
— Пожалуйста, что?
— Скажи, мне нужно сделать, чтобы остаться. Я не хочу возвращаться в аукционный дом.
Конмак не поднимает меня на ноги, а смотрит сузившимися глазами.
— Два мальчика, — говорит он.
— Что? — шепчу я.
— Я хочу двух сыновей.
Теперь моя очередь хмуриться. За те деньги, что он заплатил, он мог бы нанять целую армию суррогатных матерей или найти себе жену.
Пол холодный под моими голыми коленями, холод пробирает до костей, напоминая о скотобойне и о тех временах, когда мафия снимала разделочный цех. А что, если они избавлялись не от конкурентов, а от жертв этого психопата?
— Два ребенка? — шепчу я.
— Мальчики.
Я киваю.
— Я могу попробовать. А потом?
— Потом я освобожу тебя.
— Хорошо.
Мне легко согласиться, потому что я не собираюсь оставаться здесь настолько долго, чтобы забеременеть.
Конмак приказывает одеться и проводит меня через лабиринт коридоров и лестниц на нижние уровни здания. Я стою справа от него — с той стороны, где нет повязки, и ерзаю под его горящим взглядом.
— Куда мы? — шепчу я.
— Тебя нужно проверить, — пробормотал он и уставился прямо перед собой.
— Типа медосмотра? — спрашиваю я.
Он хмыкает.
Я не знаю, испугаться ли мне, испытать облегчение или полюбопытствовать, почему в здании ирландской мафии работает человек, который может оказывать медицинскую помощь.
У греческой мафии, по крайней мере, есть своя отдельная клиника.
Дверь одного из кабинетов открывается, и оттуда выходит мужчина лет тридцати, одетый в черную рясу священника. Он красивый, медовые светлые волосы уложены беспорядочными волнами, но его холодные голубые глаза кричат
