шута, что руби давай! Уракову скажем: битва была.
Дохлый коркодил (он же Волкодир, он же Зилант, он же Яик Горыныч) и вправду казался неразрубным. Похмыкал Стенька, похмыкал, вынул сабельку, примерился — и хвать ею по горбу! Клинок отскочил, показалось даже, будто искорка брызнула. Да уж броня… Как на Юрии Никитиче князе Барятинском.
— Этак ты её выщербишь только! Пузом кверху опрокинь!
Стенька отложил саблю, ухватил Волкодира за переднюю лапу, поднатужился, но так и не превозмог. Пришлось звать на помощь Настю. Кое-как перевалили вдвоём навзничь. Отступили, отдышались. Да, брюхо-то, пожалуй, послабже будет, чем хребтина, — глядишь, поддастся.
Так оно и оказалось: вошла сабелька в пузо, как в сырую глину.
* * *
— Ну Степа-ан Тимофеич!.. — разочарованно взвыл я. — Ну нельзя же так! Всё сказание загубили! Такое сказание… Красивое! Героическое! «Волкодир его тянет и хочет проглонуть сразу. Стал Стенька шашкой своей владать, все челюсти ему разрезать…»
— Пасть посёк… — помедлив, согласился старик. — Настя велела… Камень в брюхе нашёл — белый, с кулак. Взял его голой рукой — пальцы жгёть. Хотел выкинуть — запретила. «Прибереги, — говорит, — пригодится». Ладно, сунул в котомку… А вот голову… — посетовал он. — Голову долго рубить пришлось. Умаялси. Сабелька вся в зазубринах, притупела, скривилась — совсем никуды… «Ну, — думаю, — не слуга ты мне больше. Новую искать надо…» А Настя обратно поперёк: «Слуга, — говорит, — слуга. Только ты её, слышь, не обтирай — прямо так Уракову покажешь…»
— И поверил Ураков?
— Куды там! Очумел, крику поднял — на весь берег!.. Орёт — из дрёсен вылазит. «Врёшь, — кричит, — Стенька! Я тута девять лет с шайкой своей промышляю, а и сам в ту сторону не ходил, и другим не велел! Не мог ты такую чуду одолеть!»
— А вы?
— Побожился ему, поклялся: «Правду говорю, чтоб меня об печь да в черепья! Хошь, пойдём поглядим?» И сабельку кажу…
— А он?
— «Ай, — говорит, — курвин-прокурвин сын! Зарубил, небось, кого по дороге и сабельку нарочно выщербил… Чаво удумал? Всех нас Волкодиру скормить?» А шайка-то — смотрит-слушает. Неловко атаману при них труса-то праздновать… «Первым, — грозит, — пойдёшь, а мы уж за тобой…» Ну тут и остальных…
— Абдраган вдарил?
— Ён самый… «Никуды не пойдём! — орут. — Жрать хотим!» Проголодались, вишь… Кашу им вари! «А вот как сходим посмотрим, — говорит Ураков, — так и пирушку учиним! Ежели не соврал Стенька — заздравную, ежели соврал — заупокойную…»
* * *
До того страховиден был атаман Ураков, что иная перва встреча сама Богу душу отдавала, не ждя, пока он ножик вынет. А Волкодир-то всё ж страховиднее оказался — даже дохлый. Как взвидел атаман башку отрубленную с челюстями да пузо раскрытое — сперва остолбуха хватила, а потом кинулся он что-то там искать в потрохах. Искал-искал, руки по плечи окровавил — так и не нашёл ничего.
— Камушка не было? — спрашивает.
А Стенька стоит рядом — вроде как недоумён.
— Иде?
— В Ногайской Орде! Камушек! Бел-горюч, с кулак!
— Не-а… Требуха одна…
Шайка поодаль толпится, перешёптывается. Боязно им подойти.
Закручинился атаман.
— Рассосался, что ль?.. — горюет. — Али с нуждой наружу вышел?.. — Потом глянул на Стеньку: — Погодь! — говорит. — А котомку куды дел? Ты ж с котомкой был!
Углядел-таки, одноглазый… (А котомка-то в дупле давно припрятана — Настя велела.)
Стенька только руками разводит:
— Дык… Проглонул он котомку… Я её в его со страху бросил — он и проглонул… Я ж чаво брюхо-то ему резал? Котомку искал…
— Нету?
— Нету!
— Энто чем же она те так дорога? Котомка-то!
— Да трубка в ней была! Куды ж мне таперь без трубки?
Крякнул атаман.
— Ладно… Свою подарю. Айда праздновать…
* * *
И пошла у них заздравная пирушка. Три дня гуляли.
Глава 3. БЕЛ-ГОРЮЧ КАМУШЕК
Был у атамана Уракова на бережку любимый бугор. Взойдёт на него атаман, оглядит единым глазом Волгу-матушку и чуть узрит какое судёнышко — кричит зычным голосом: «Заворачивай!»
Ну те смотрят: вроде Ураков на бугре. Значит, лучше завернуть. Так-то он ограбит и, глядишь, отпустит на радостях. А не завернёшь — осерчает, догонит, набьёт те пороху во все дыры да и запалит с прибауткой. То-то веселье…
Отгуляли они три дня, продрали утром ясны очи — а по Волге кораблик бежит! Гаркнул Ураков — не слушают на кораблике: плывут себе и плывут.
— Ах, курвины-прокурвины дети! — говорит Ураков. — Совсем Божий страх потеряли!
Сели с похмелья в лодку, взялись за вёселки.
— Ай, грянем дружно!
Настигли-то вмиг, да капитан на кораблике не прост оказался. Выйдет на палубу: глянет — догоняют разбойнички, возьмёт и тряхнёт портками. Ну тех сразу на двадцать сажён и отбрасывает.
Так и ушли нетронутые.
Опечалился атаман.
— Вишь, Стенька, — корит. — А найди мы тады с тобой в потрохах у того гада бел-горюч камушек, были бы и ноне с добычей…
* * *
Выйдя к дуплистой иве, Стенька сперва оберёгся — глянул, нет ли кого окрест. Вроде никого. Вынул из дупла котомку, из котомки — камушек и стал гадать, что ж это за диво такое. Ну бел, ну горюч, а добыча-то тут при чём, о которой Ураков толковал?
— У, злыдень! — в сердцах сказали сзади. — Пока повернется, слеза навернется… Ладно хоть про дупло вспомнил!
Оглянулся. Невесть откуда взявшаяся Настя с неприязнью смотрела на него исподлобья. Как всегда.
— Другой бы давно уж лизнул, — попрекнула она.
— Кого? Камушек? — забоялся Стенька. — Язык сожгёшь!
— Не сожгёшь! Добрым вином на пирушке не сжёг, небось? Три дня дымили…
— Дык… праздновали…
— Ишь! Праздновали! Чуду он речную зарубил!..
Возразить было нечего. А хотелось. Коркодилу-то своему разлюбезному она, небось, такого невежества не оказывала — по одной, небось, половице перед ним, пупырчатым, ходила.
— Ну лизну… — посопев, допустил Стенька. — И чаво будет?
— А вот лизнёшь — узнашь.
В сильном сомнении глядел он на камушек. Пальцы с ладошкой ощутительно пощипывало. Ещё и лижи его, пакость такую из нутра поганого!
— Чаво ж раньше-то не сказала?
— Думала, сам догадаисси…
Отважился, лизнул. С тем же успехом он мог бы в лютую стужу колокол лизнуть али пушку чугунную. Мало того, что камушек к языку прилип, мало того, что и впрямь ожгло нестерпимо, — зашипел бел-горюч, съёжился в горошину. Сглотнул её Стенька и чуть не помер. Всего изнутри ошпарило, аж оземь грянулся.
Ожил, однако. Кое-как приподнялся, сел.
— Иде? — прохрипел он, шаря опалённым языком по опустевшему рту.
— В тобе, — сердито ответила ему Настя.
* * *
— Ну да, ну да… — несколько ошарашенно закивал я. — И с тех, стало
